Было приказано выстоять
Шрифт:
— Нет, — твердо отрезал Ветлугин. — Ждать я не могу. В каком они там состоянии, ребята, ты знаешь?
— Да что говорить! — вздохнул водитель.
— Ну, вяжи к поясу…
Танкисты давно уже наблюдали за человеком, вдруг появившимся из какой-то земной складки и с невероятным упорством ползшим теперь под пулями к их танку.
— Видно, отчаянный парень, — сказал Анохин. — Лезет прямо в огонь.
Но человек полз, то появляясь, то снова исчезая в траве.
Когда рядом с ним разорвались, взметая землю, мины, Анохин сказал:
— Все.
После взрыва они
— Что же это? — проговорил Анохин.
— Чего это он себя… из-за нас… — Горячев не договорил. Выбравшись откуда-то на поверхность израненной снарядами земли, к их машине опять потянулся по траве упрямый измазанный пылью человек.
— Вот так штука! — ахнул обрадованный Анохин. — Живой!.. Да смотрите же, смотрите, — спустя минуту нетерпеливо начал он толкать локтями товарищей. — Это же Ветлугин! Мальчишка наш!..
…Несколько минут спустя они все четверо сидели в танке. Ветлугин, как было условлено с водителем тягача, высунул в смотровую щель красный флажок. Трос, привязанный к машине, тут же натянулся, и она, несколько раз дернувшись, поползла к оврагу.
— Как же ты, мальчишка? — говорил Анохин, восторженно и ласково заглядывая в глаза друга. — Как же ты прополз? Мы и сами пытались, так куда там! Мы уж решили — до ночи…
— Это вы для себя… — устало улыбаясь, говорил Ветлугин. — Для себя, понимаете? Тут, может, и я ничего не смог бы. — Ветлугин широко взмахнул рукой. — Но для друзей… — Он хитровато покосился на Анохина. — Друга, например, даже можно уговорить, чтобы лег в госпиталь, хотя сам ты ни за что не поедешь туда. Верно?
ПОДАРОК
После переформировки и отдыха нашу дивизию форсированным маршем перебрасывали в район наступательных боев.
Фронт был в движении, и, когда наши эшелоны начали прибывать к станции Пронино, несколько дней назад освобожденной от оккупантов, там уже разгружался состав с боеприпасами и санлетучка принимала раненых. До переднего края теперь было около шестидесяти километров, и артиллерийская пальба доносилась сюда приглушенным урчанием весеннего грома.
А время стояло не весеннее, моросили дожди, все небо было затянуто низкими сизыми тучами, и холодный ветер срывал последние листья с деревьев, кидал их в грязь проселочных дорог.
Подоткнув полы шинелей, накинув на плечи плащ-палатки, мы тронулись к передовой. Грузовики с имуществом полков и штаба дивизии, разбрызгивая лужи, тяжело качаясь на ухабах, обгоняли нас. Прошел артполк. Пушки до того были залеплены грязью, что, казалось, их уже ни за что теперь не отмыть. В автомобиле-фургоне прокатили артисты ансамбля песни и пляски. Мы слышали, как под брезентовым пологом фургона, быстро проехавшего мимо нас, кто-то играл на губной гармошке.
— Весело живут, — не то с завистью, не то осуждающе сказал Лабушкин. — Это Петров играет, я знаю. Вот же веселый артист! Он, наверное, даже во сне гармошку около губ держит.
— Не то что ты, — сказал Береговский.
У Лабушкина тоже была губная гармошка, и он иногда так дико свистел на ней, что нас продирал мороз по коже.
Ветераны вроде Лабушкина или Береговского знали по именам всех артистов не только потому, что те
Дорога шла лесом, во многих местах были проложены гати, и под бревнами, кое-как, наспех подогнанными друг к дружке, хлюпала ржавая болотная вода.
Наша рота покинула станцию последней, другие подразделения далеко ушли вперед, и, когда нас обогнал артполк, а следом за ним проехали артисты, в лесу долго никого не было, только однажды на большой скорости прошла встречная колонна автомашин, груженных порожними ящиками из-под снарядов.
Часа через два, выйдя из лесу, мы вновь увидели фургон с артистами. Он стоял боком к дороге, осев задними скатами в кювет. Машина, должно быть, долго буксовала, потому что все вокруг было изрыто, валялись доски и жерди, вдавленные в грязь. Шофер остервенело швырял лопатой землю из-под заднего моста. Вокруг стояли нахохлившиеся под дождем артисты и с участием смотрели, как он работает. Один из них, это был Петров, сидел на пне и, не обращая внимания на дождь и на то, что его ладные хромовые сапожки были чуть не до колен вымазаны грязью, разучивал что-то на губной гармонике, по нескольку раз повторяя один и тот же рисунок мелодии, видно, с трудом удававшейся ему.
— Надежно сидят, — с удовольствием констатировал Лабушкин. Он всегда оживлялся, как только видел что-нибудь надежное.
Койнов, как самый пожилой среди нас и самый деловитый, обошел вокруг машины, присел рядом с шофером на корточки и осведомился:
— Давно загораете?
Шофер оперся на лопату, посмотрел на небо, по которому неслись низкие сизые тучи, сплюнул, вытер рукавом куртки мокрое от дождя и пота лицо и с покорным вздохом сказал:
— Давно.
Мы окружили машину, и, как это всегда бывает, многие сразу же стали учить шофера, что ему нужно делать. Он слушал, слушал, потом устало сказал:
— Языком-то помогать все вы горазды, — и, поплевав на ладони, снова принялся подкапываться под машину.
— Что же ты обижаешься? — спросил Лабушкин, который больше всех учил его и которому, вероятно, не понравился его ответ. — У тебя вон сколько помощников. Целый ансамбль.
— Этих помощников я не имею права заставлять в грязи копаться, понял? — Перестав работать, шофер сердито посмотрел на Лабушкина. — Им, может, выступать через два часа нужно. Вон один уж вымазался, — кивнул он в сторону Петрова, — так я, как говорится, по шее его.
Береговский, внимательно слушавший шофера, выбил о каблук трубочку, спрятал ее в карман и сказал, обращаясь ко мне:
— Товарищ командир! Давайте поможем артистам сняться с якоря. Не мазаться же им в самом деле перед концертом. — И, получив согласие, взял из машины топор и ушел с несколькими солдатами в лес.
Нарубили еловых лай, набросали их под колеса. Шофер завел мотор, Береговский расставил людей вдоль машины и скомандовал:
— Ну, раз-два… взяли!
Я видел, как к нему подбежал Петров, крикнул на ходу своим товарищам: