Было приказано выстоять
Шрифт:
Рябов в два маха вскочил на крыльцо, рванул дверь.
В избе спиной к нему стоял офицер, крутил ручку телефона, кричал что-то в трубку, опять крутил.
Рябов шагнул в избу. Офицер оглянулся, раскрыл рот, но не вымолвил ни слова и, схватясь рукой за горло, словно сам себя хотел задушить, не спуская расширенных, полных ужаса глаз с Рябова, стал пятиться, натыкаясь на табуретки.
— Хальт! Хенде хох! — сказал Рябов, исчерпав этим весь свой запас немецких слов.
Но офицер, словно обезумев, непонимающе глядел на него и продолжал пятиться.
Рябов прыгнул, навалился на него всем телом, прижал к полу. Офицер захрипел под ним…
Вернулся Рябов к своим один, усталый, разгоряченный, злой. Сказал, подавая Лабушкину портфель:
— Поноси пока. Тут бумаги, карты, планы всякие… Со стола собрал.
— А где же?.. — вопрос застрял у Береговского в горле.
Рябов в отчаянии махнул рукой:
— Помер.
— По-омер?
— Я его немного поприжал, — Рябов с сожалением поглядел на свои огромные ручищи, — а из него и дух вон.
— Жалко, — сказал Койнов. — Надо бы поласковей с ним…
Это был, пожалуй, единственный случай, когда сибиряк искренне пожалел о преждевременной кончине заклятого врага.
— И чего они таких квелых в армию призывают, — досадовал Лабушкин, вертя в руках объемистый портфель, туго набитый всевозможными бумагами.
Пожар, перекинувшийся на соседние избы, разгорался. Темные тени людей метались по деревне. Слышались встревоженные выкрики, треск дерева и то поднимавшаяся, то затихавшая стрельба…
Но разведчикам было теперь не до этого. Обескураженные случившимся, вышли они на дорогу и скоро исчезли в ночной тьме.
Ночью дороги, ведущие к фронту, ожили. Шли машины, обозы, передвигались танковые, артиллерийские и пехотные части. Было ясно, что фашистское командование, готовясь к наступлению, стягивает на этот участок фронта значительные свежие силы.
Шагая впереди разведчиков, Рябов размышлял: «Надо сперва как можно дальше уйти от горящей деревни и отдохнуть. Ребята устали. А потом… Потом брать «языка» в другом месте…»
Ему было и больно и совестно перед товарищами за то, что слишком приналег на офицера.
«Надо бы полегче, — корил он себя. — Погорячился…» Его не страшило, что они все глубже и глубже забираются в тыл врага. Его начинало беспокоить другое: вдруг наступила весна. Даже ночью на дороге стало сыро, и валенки у них промокли.
Они шли лесом, потом полем, на котором во многих местах уже виднелись темные проталины, потом опять вошли в лес и, забравшись в глубине его в овраг, наломали жердей, еловых лап, сложили шалаш и, поев консервов с сухарями, повеселели.
Спали по очереди, и утреннее солнце, пробившееся сквозь верхушки деревьев, застало их уже на ногах.
Лабушкин, ходивший в разведку, рассказал, что движение по ближайшей дороге почти прекратилось и что он сейчас видел трех связистов, подвешивавших провода.
— А тебя? — спросил Рябов.
— Что меня? —
— Тебя они тоже видели?
Лабушкин растянул в улыбке свой большой рот, многозначительно подмигнул:
— Что я, дурак, что ли!
— Ваня, вы скромничаете, — насмешливо проговорил Береговский.
Они разломали шалаш, забросали его снегом и тронулись в путь.
Скоро провода вывели их к поселку, буквально кишевшему гитлеровцами.
Разведчики переглянулись. Лабушкин сдвинул шапку на затылок, подмигнул, и все улыбнулись ему.
— Настоящее змеиное гнездо, — сказал Габлиани.
— Доброе местечко, — в тон ему деловито поддакнул Койнов.
Они залегли на опушке леса и уж больше не спускали с поселка жадных глаз в течение всего дня.
Было установлено следующее: в поселке восемь жилых и пять нежилых, очень больших, построек, и все они заняты войсками. В новом, под зеленой крышей доме, по всем предположениям, должны были жить офицеры, поэтому каждый входивший в этот дом и выходивший оттуда человеке брался разведчиками на специальный учет. Поселок имел очень сильную противовоздушную оборону. Насчитали десять зенитных пушек, установленных в специальных окопах. Очевидно, весть о том, что прошлой ночью на одну из деревень был совершен налет и уничтожены автоцистерны с горючим, уже дошла и сюда: поселок охранялся усиленным нарядом патрулей. Уточнили, что патрули, кружившие вокруг поселка, встречаются через каждые пятнадцать минут и вновь расходятся.
Ровно в семнадцать ноль-ноль — Рябов засек по часам — к крыльцу офицерского дома был подан легковой автомобиль, и минут пять спустя в него сели два офицера (Габлиани уверял, что это были генералы, Лабушкин назвал их полковниками) и укатили в направлении на северо-запад.
Полчаса спустя из того же дома вышли еще два офицера (Лабушкин, сплюнув, сказал: «Оберы») и, пройдя весь поселок, скрылись в воротах крайнего дома.
Дальнейшие события развивались так: оставив Габлиани, Койнова и Лабушкина на прежнем месте — они должны были в случае неудачи прикрывать отход, — Рябов и Береговский поползли к поселку. Возле тропы, по которой кружили патрули, разведчики подождали, пока те прошли мимо них, потом стремительным броском пересекли тропу, перевалились через забор в огород, подобрались к дому.
На крыльце сидели двое, курили. Береговский прислушался.
— У нас очень хорошо шла торговля подержанными вещами, — неторопливо с сожалением рассказывал один. — У отца была довольно значительная прибыль. Во всяком случае у меня всегда было на что выпить кружку-другую пива в подвальчике фрау Генке.
— И ты думал, что это будет продолжаться вечность? — спросил другой. — Мы будем здесь добывать тебе подержанные вещи, а ты будешь, развалясь, попивать пиво в подвальчике фрау Генке? Добудь сам теперь. Во всяком случае я тебе гарантирую, что ты долго не увидишь ни подвальчика, ни краснорожей Генке, ни своей лавочки. — Он зевнул. — Пойдем лучше спать.