Было приказано выстоять
Шрифт:
Койнов и Габлиани сходили в соседний сад, принесли полные пилотки персиков, и, дожидаясь, пока проедут казаки, мы ели душистые, сочные, с прохладной кожей и еще теплые внутри от солнца плоды.
Койнов, оглядываясь, говорил:
— Теперь кругом, куда ни пойди, все будут горы, горы и горы.
— У нас лучше, — убежденно сказал Габлиани. — Приезжай к нам в Сванетию, не пожалеешь.
— У вас все лучше, — покосился на него Лабушкин. — Все, — повторил он. — Разве у вас такие персики? У вас каждый персик с арбуз, не меньше.
—
— Сравнил! — воскликнул Лабушкин. — Вот уж сравнил! — И они начали спорить.
Они всегда спорили. Мне казалось, что стоило им увидеть друг друга, как каждый из них сразу же начинал ломать голову: о чем бы поспорить.
— Всякому свое, — заметил Койнов, прислушиваясь к их разговору. — По мне, так лучше нашей тайги, кажется, и нет ничего.
Койнов, этот добрый рассудительный таежный охотник, был много старше каждого из нас, и с ним всегда было легко и приятно разговаривать. Где-то в Сибири у него остались жена и пятеро детей. Воевал он с сорок первого года, был трижды ранен, награжден двумя медалями «За отвагу» и орденом Славы III степени.
Мы тоже все воевали и тоже имели награды. Но больше всех имел наград Габлиани. Это был храбрый солдат: он всегда шел впереди.
— А по мне, хоть провались они, все эти горы, — сказал Лабушкин и сплюнул. — Я одним этим перевалом сыт. До самого неба долезли, а замерзли там хуже, чем на Северном полюсе.
В это время нашему полку приказали срочно грузиться в машины. Они поджидали нас в соседнем проулке между садами. Надо было двигаться вперед, к перевалу, где засели фашисты, перегородив дорогу. Вся армия, двигалась на этот перевал, и нашему полку было приказано к утру сделать дорогу свободной.
— Теперь мы согреемся, — сказал Лабушкин.
Машины друг за дружкой выезжали на автостраду и сворачивали в сторону гор. Всюду было полно войск, но нам уступали дорогу. Мы ехали довольно быстро и скоро начали брать подъем: долина со своими виноградниками и садами осталась позади.
Некоторое время машины мчались вдоль ущелья. Потом дорога круто вынесла нас вверх, неожиданно повернула в обратную сторону, только все неуклонно вверх и вверх, и снова мы увидели зеленую долину, лежавшую теперь далеко внизу. Проехали немного и опять свернули в ущелье. Никаких войск, кроме нас, на дороге уже не было. Бурые отвесные горы все теснее и теснее обступали нас. Стало сумрачнее и холоднее.
Наконец машины остановились. Тут нас поджидали разведчики: их отправили сюда еще утром. Они сказали, что дальше ехать нельзя: впереди завал, за которым начинается оборона фашистов.
Командир полка, приехавший с нашей ротой автоматчиков, поставил задачу: мы должны пройти к гитлеровцам в тыл, то есть сделать то, на что они совсем не рассчитывают, так как знают, что кругом на десятки километров громоздятся непроходимые горы.
— Они думают, — сказал полковник, — что если горы
Мы знали, но все-таки нервничали — первый раз участвовали в такой операции.
Ниже дороги, по тропе, можно было незаметно подойти к тому месту, где засели фашисты. Разведчики побывали там. На тропу нужно было спуститься, обвязавшись канатом.
Первым спустился Габлиани.
— Осторожнее, слушай, — немного побледнев, сказал он Лабушкину, державшему канат ближе всех к пропасти, Береговский лег животом на камни и стал следить, как идет дело. Мы осторожно отпускали канат до тех пор, пока он не обвис в наших руках.
— Все, — сказал Береговский, вставая и отряхиваясь. Он не спеша выбил трубочку, заботливо спрятал ее в карман и стал дожидаться, когда мы выберем канат обратно.
— Потом спустите Лабушкина, — сказал он. — Слышишь, Лабушкин? Ты только не смотри вниз. Спускайся так, будто лезешь с сеновала.
— Ладно, ладно, — отозвался Лабушкин. — В степи тебе не пришлось бы спускаться на веревке в какую-то дыру.
Когда я встал ногами на тропу, отвязал от пояса канат и вытер рукавом вспотевший лоб, рядом с собой я увидел Лабушкина и Габлиани. Лабушкин доказывал, что на свете было бы гораздо веселее и удобнее жить, если бы не было никаких гор.
— Что ты понимаешь! — возмутился Габлиани.
Тропа была узкая. На ней даже вдвоем было бы трудно разойтись. Справа поднималась отвесная стена, слева была темная пропасть. Где-то в глубине этой холодной узкой щели беспокойно и глухо ревела река.
— Хорошее местечко, черт бы его побрал, — проговорил Береговский, когда мы тронулись, — нечего сказать, хорошее местечко.
Мы все жались к стене, боясь взглянуть влево. Только Габлиани посвистывал как ни в чем не бывало. Здесь ему было, кажется, не хуже, чем в долине. А мы почувствовали себя в безопасности, лишь когда вышли на площадку, где росли огромные лиственницы.
Фашисты были теперь прямо над нашими головами. Они и не подозревали, что здесь можно подойти к ним так близко: этот участок у них совсем не просматривался, и из дотов не раздалось ни звука.
Мы свернули в сторону и пошли меж толстых шершавых стволов деревьев, километра через три начался песчаный склон, кое-где поросший кустарником. Мелкие камешки и песок, шурша, посыпались из-под наших подошв.
Взбираться по склону было не трудно и не страшно, только дышать стало немного тяжелее. Но склон скоро кончился. Габлиани уже взбирался на отвесную скалу, преградившую нам путь, и все, задрав головы, смотрели, как он медленно лезет все выше и выше, с уступа на уступ, иногда замирая и осторожно нащупывая руками, за что уцепиться.