Былое — это сон
Шрифт:
Приходится в животном царстве искать параллелей к первой любви человека, той, которой заканчиваются робкие детские опыты.
Однажды Агнес подарила мне свою посеребренную цепочку. Она была длинная и состояла из крохотных звеньев. Сегодня вечером эта цепочка лежит у меня на столе — почти черная, серебро давно стерлось. Я всегда собирал реликвии.
В юности внешность для любви значит гораздо больше, чем в зрелом возрасте. С годами мы перестаем обращать внимание на то, что говорят люди о внешности избранной нами женщины, если, конечно, не принадлежим к тем, кто наделен банальным тщеславием и выбирает женщину, как выбирает, к примеру, комод.
В юности человеку гораздо важнее, чтобы его выбор был одобрен другими. Ему хочется у всех на глазах прогуливаться в обществе самой красивой девушки. Конечно,
Я сгорал от страсти, и мне было наплевать на все и на всех. В той пылающей топке, куда я угодил, не рассуждают о мнении родителей, сестер, братьев или кого бы то ни было. Мне ничего не стоило всадить нож в брюхо кому угодно без всяких на то причин. Агнес никому не нравилась, и это постоянно точило меня.
У меня была ее фотография. Потом мы поменялись: я отдал ей ее фотографию и забрал свою, а также письма, которые посылал ей. Даже на пороге разрыва мы соблюдали все условности. Как и следовало, я проявил благородство и разрешил ей рассказывать, будто это она порвала со мной. Для девушки унизительно оказаться брошенной, поэтому порядочный парень никогда не возражал, чтобы девушка так говорила, даже если это не соответствовало истине. Он же потом мог сколько угодно хвастаться своим благородным поступком. Странные были у нас правила поведения в любви. Человек соблюдал этикет, не имевший ничего общего с действительностью, примерно так же в некрологах принято писать о самоотверженности отцов.
Что же касается цепочки, я сказал Агнес, что потерял ее, теперь она, потемневшая от времени, лежит у меня на столе. Я беру ее и слышу легкий металлический звон. Много лет я носил ее на шее; я сжимал ее в руке в тот пасмурный осенний день 1909 года, когда в последний раз прошел мимо Агнес, — тогда я еще жил дома и ждал парохода в Америку.
Теперь я мог бы ее выбросить. Я мог бы ее выбросить и двадцать лет назад. Но каждый раз, выдвигая по вечерам маленькие ящички, в которых хранятся мои реликвии, я смотрю на нее. И мне было бы неприятно, если б ее вдруг там не оказалось. В этих ящичках появились и новые реликвии: белый камешек и подкова. Белый камешек — фальшивая реликвия, она только похожа на настоящую, но его место рядом с подковой. Там же лежит и зуб, который я вытащил из могилы в Гране, когда ездил в Хаделанн, и каменный наконечник стрелы, найденный здесь, в моем саду. Это находки последнего года. Они — сокровища, которым опасны и моль и ржа, но на которые не покусится ни один вор.
И все-таки жаль, что у меня нет фотографии Агнес. У нее были трогательные кудряшки над ушами и чуть припухлые губы. И то и другое не редкость для девушек ее возраста. Наверно, ее лицо носило отпечаток той грубой среды, в которой она жила, но я этого не помню. Тело у нее было крепкое и стройное. Мне говорили потом, что у Агнес были вульгарные манеры и дерзкие глаза. Вполне возможно. Мы жили в мире, где интеллект не идет в расчет, и вынуждены были защищаться, как могли. Мы жили в орде. Агнес была влюблена в меня, — это не вызывает сомнений, — как может быть влюблена коза или птица. Парень вызывал восхищение, если умел драться, пить и пользовался успехом у девушек. Кроме того, он должен был одеваться, как того требовала мода, именно это и определяло его принадлежность к той или иной среде. Если парень избегал кричащих галстуков, цветных башмаков и блестящей цепочки для часов, если у него не вились буйные кудри, вокруг него всегда была пустота. В лучшем случае его считали дураком и давали добрый совет в отношении хорошего вкуса. Пусть у него и оставалось подозрение, что все должно быть наоборот. Соглашательство рабочих парней очень опасно. Но уж таковы они есть. Их много, и они правы. Очень ценилось у нас еще одно качество, хотя оно проявлялось только на рабочем месте, — важно было быть мастером своего дела. Это, впрочем, характерно для белых людей всех классов и всех возрастов от Йорстада до Сан-Франциско. Меня часто бесит тупая болтовня о профессиональной незаинтересованности рабочих. Многие авторы грешат этим. Видимо, они просто не знают, что такое физический труд, для них нет разницы, строчит ли человек пером по бумаге или копает лопатой канаву. Попробовали бы эти господа оказаться в шкуре плохого рабочего. Гитлер был похож на подобных писак. Он ничего не понимал в живописи, но не стеснялся высказываться о ней.
В нашей среде за женщину боролись самым примитивным
У всех соперников были свои поверенные, как в героической драме. Людей всегда интересуют чужие дела — кто с кем проводит время. Вокруг каждой новой «постоянной» пары возникали поля напряжения. На мой взгляд, было б разумнее, чтобы парень добивался девушки, которая в данную минуту свободна, но это была странная игра: все скопом бросались именно в тот омут, где в это время тонул их приятель. Свет прожекторов высвечивал девушку лишь после того, когда кто-нибудь начинал за ней ухаживать, — вот тогда она сразу становилась центром эротической бури. Наблюдательный человек непременно проследит здесь древнюю перспективу.
Не считая враждебности моих соперников и их союзников, мы с Агнес встретили враждебное отношение и со стороны Ханнибала, моего старого школьного друга, с которым я дружил с тех пор, как он в драке разбил мне камнем колено, а потом помог добраться до дому. В прошлую войну Ханнибал утонул вместе с пароходом, на котором плавал, и, приехав теперь домой, я доставил себе удовольствие, передав его вдове небольшую сумму. Многие мои товарищи уже умерли, больше половины всех, с кем я учился в одном классе.
— Послушай, Юханнес, и чего тебе далась эта Агнес? — сказал мне однажды Ханнибал и с гнуснейшими подробностями рассказал о пьяной оргии, которую они с Хенриком Рыжим, Агнес и еще одной девушкой устроили на какой-то квартире.
Я знал, что Ханнибал говорит правду. Он всегда говорил только правду. Это был смертельный удар. У нас царили жестокие нравы. Я вдруг осознал, что Агнес не будет хранить мне верность, если я уеду, бог знает куда, чтобы стать великим человеком. Я гнал от себя эти мысли, но они снова и снова одолевали меня: если я хочу сохранить Агнес, меня ждет серое, нищенское существование в Йорстаде. Я вдруг увидел свое будущее и испугался. После свадьбы жена уже не изменяет мужу, исключения встречаются редко, поэтому супружеской неверности я не боялся. Но я увидел перед собой долгую жизнь, вечную нехватку денег, горизонт, сужавшийся с каждым днем и сузившийся, наконец, до стенок гроба. Возникшая внезапно проблема казалась неразрешимой. Мне хотелось сохранить Агнес, но она потянет меня вниз, и я знал, что иного быть не могло.
Мне еще не было девятнадцати, и я должен был найти ответ на вопрос, который был мне не по силам и от которого — это я хорошо понимал — зависела вся моя жизнь. Я не желал мириться с той жизнью, что была мне предначертана, а тело мое бунтовало и не желало жить без Агнес. Мысль, что я потеряю ее, была невыносима. То, чем Ханнибал думал напугать меня, оказалось сущим пустяком по сравнению с той истиной, которую он, сам того не ведая, открыл мне.
Поговорив с Ханнибалом, я встал в позу оскорбленного собственника и приготовился покарать Агнес. Она продолжала встречаться с Хенриком Рыжим и после той ночной оргии. Мне было приятно сознавать, что его уже нет в живых, — мы ведь не любим обнаженную правду. Страшась будущего, я ураганом обрушился на Агнес.
Иногда совершенно невозможно предвидеть, как поведет себя человек, так было с Агнес на этот раз. Очевидно, сама жизнь требует таких поворотов. Яльмар Сёдерберг [12] пишет: «…и женщину и мужчину охватывают иногда такие порывы, такая страсть, которые не так-то легко объяснить с рациональной или моральной точки зрения». Грех приносит страдания лишь тем, кто в нем раскаивается.
Мы поссорились. Я разошелся вовсю. Сначала Агнес молила о прощении, но вдруг тоже впала в бешенство, что было вполне разумно. Она не желает больше молить о пощаде за прегрешения, которые совершила еще до знакомства со мной, к тому же она была тогда пьяна! Тут я сдался и сбавил тон. Мона Лиза стукнула кулаком по столу: мало ли что могло произойти, когда она была пьяная, надоело слушать эту чушь. Теперь пришла моя очередь успокаивать ее и просить о мире.
12
Яльмар Сёдерберг (1869–1941) — шведский писатель.