Былое и думы собаки Диты
Шрифт:
У моего маленького «ежа» тоже во все стороны торчат коротенькие палки, так что к нему трудно подступиться, можно подумать, что он от меня обороняется. В этом-то весь интерес! Я на него набрасываюсь, хватаю, мотаю его изо всех сил, грызу, рычу — одно удовольствие!
Но мне все равно мало. Я совершенно не могу равнодушно видеть движущиеся предметы, особенно проходящие мимо меня ноги — сразу в них вцепляюсь.
Мои новенькие постоянные зубки — острые как иголки, и Ма и Рыжуша постоянно вскрикивают. Ма теперь, когда приходит с работы, звонит и кричит из-за двери, чтобы меня не пускали
Что правда, то правда, на Ба я зубы пробовать не решаюсь.
Но уж на улице для меня истинное раздолье, никаких запретов нет. Па говорит, что я выхожу гулять с таким победным видом, что все собаки сразу хвосты поджимают: я же щенок! Они даже рявкнуть на меня не смеют. А я с места кидаюсь в бой: с разбегу вгрызаюсь в чей-нибудь бок своими кинжальными зубками.
Они, бедные, взвизгивают и удирают от меня, а мне только этого и надо: я гоняюсь за ними до изнеможения, пока не начинаю задыхаться и не падаю на траву как подстреленная, но уже через минуту снова вскакиваю.
Пока мы играем, мой Па и другие Па собираются вместе, курят и беседуют. Я, когда набегаюсь, люблю их послушать. Только я с удивлением узнала, что они называются не Па, как у меня, а по-другому — «хозяева».
Еще я услышала, что только я и Японец живем в комнате, а у остальных собак — «место» в прихожей, у них там коврик или подстилка. Я сразу вспомнила нашу маленькую прихожую с шубами и сапогами, где одновременно могут поместиться только два человека: тот, кто в дом пришел, и тот, кто ему дверь открыл, а мне — третьей — даже подойти поздороваться толком невозможно. Одно хорошо, я там никого с ног сбить не могу, падать некуда. Мы все так, клубком, и протискиваемся в комнату. Где же там, в прихожей, жить?
А эти — «хозяева» — и сами соглашаются, что в прихожей на собак все натыкаются, наступают им на лапы и их же ругают, что они путаются под ногами. Но что, мол, поделаешь, если в наших домах такие маленькие прихожие.
И тут я вспомнила, как я сердилась на Ма за то, что она не хотела, чтобы я спала на диване. Теперь-то я ее простила, ведь им вдвоем и так тесно на диване — Ма и Па, а у меня такое замечательное удобное место в самом лучшем углу самой главной комнаты.
Хотя я все равно не понимаю, что уж такого страшного, если я немножко полежу на диване, когда Ма нет дома.
А однажды эти «хозяева» спорили, как надо собак за непослушание наказывать, и я ушам своим не поверила: моих милых, таких воспитанных друзей-собак стегают поводком, сажают в угол на цепь, запирают в темной ванной.
Я просто захлебнулась от возмущения. В нашей семье никто никого не наказывает. Однажды я нечаянно цапнула Рыжушу за ногу — она на меня немножко наступила, и я огрызнулась. Но это же не потому, что я ее наказала, я сама испугалась и сразу же бросилась зализывать царапину.
А Рыжушу Ма когда-то, еще меня не было — это Ба при мне рассказывала — поставила в угол, наказала, а Рыжуша расплакалась и сказала:
— Можно же по-человечески объяснить, по-хорошему! — и Ма попросила у нее прощения.
А
— Дита! Где моя газета? Вот я тебя отшлепаю! — и я сразу понимаю: дальше упорствовать нельзя.
А хозяин Японца сказал, что Японец так себя дома поставил, что его не то что газетой хлопнуть, его чтобы погладить, разрешения просить надо; перед ним вся семья на цыпочках ходит.
Я фыркнула. Тоже нашел чем гордиться: разрешения у него просить! Вот у нас — лучше всех! Мы — одна семья. А газету, свернутую в трубку, я еще когда-нибудь в клочки изорву.
Дни и вечера
Жить в нашей семье очень хорошо. Больше всего мне нравится жить вечером.
Нет, утром тоже неплохо. Первой встает Ба, ведь ей надо нас всех накормить завтраком. Ба я приветствую сдержанно, только бешено кручу хвостом и обнюхиваю ее тапки — мне запрещено кидаться к ней с поцелуями, да я и сама понимаю, что она старенькая, ее сбить с ног ничего не стоит.
Потом встает Па, я прыгаю около него и стараюсь лизнуть его в лицо. После завтрака он садится в кресло, я кладу голову к нему на колени, и он выкуривает сигарету. Сигаретный дым я терпеть не могу, но что поделаешь — за все хорошее надо платить, как говорит Ма.
Когда Па уходит, напряжение нарастает — я подхожу к дивану, где спит Ма, и начинаю пристально, изо всех сил смотреть ей в лицо. Я прямо гипнотизирую ее взглядом — проснись, проснись же! И чуть только у Ма дрогнут веки, чуть только она шевельнется, я вскакиваю на диван и начинаю всю Ма облизывать. Ма кричит, отбивается, но сделать все равно ничего не может.
Бывает и так: когда у Па после завтрака остается время, он сам выводит меня утром, чтоб дать Рыжуше подольше поспать. На обратном пути около нашего подъезда он снимает с меня поводок, и я стрелой взлетаю на пятый этаж, а сама уже вся дрожу от нетерпения и царапаюсь в дверь. Ба открывает, и тут я, уже без всякого гипноза, с размаху прыгаю на диван, оставляя на простыне грязные отпечатки. Вот тут гнев Ма бывает настоящий и продолжительный. Па слабо оправдывается: мол, опять забыли, рано сняли поводок, но мы-то с Ма отлично видим, что у него в глазах скачут чертики и он похохатывает про себя.
Рыжушу я никогда не бужу. Мне ее жалко — пусть поспит. Я только подхожу к ее двери и вжимаюсь носом в щель внизу, чтоб уловить ее запах, чтобы первой услышать, что она проснулась. И когда Рыжуша, заспанная, в пижаме, открывает дверь, тут уж я даю себе полную волю и радуюсь без оглядки.
Она тоже радуется, потом завтракает, и мы вместе выбегаем на улицу. Но погулять не приходится, потому что Рыжуша все время торопит меня:
— Ну, Дитуша, делай скорей свои дела!
Мы возвращаемся, и в передней, в моей кормушке, меня уже ждет завтрак. Он пахнет так вкусно! Это Ба постаралась.