Былого слышу шаг
Шрифт:
Долгими часами оставался один, а видеться с товарищами по работе не хотел. Как пишет Надежда Константиновна: «…знает, что это будет непомерно тяжело». Остановилось время — ни встреч, ни дел, ни разговоров, словно двинулась жизнь в обратный путь, щедро одаривая минувшим. От того, наверное, интересовался судьбами тех, кто давно ушел из его политической жизни и воскресал теперь в отблесках былых столкновений, давнишних споров. Спрашивал жену об Аксельроде, Богданове. «Говоришь, например, о Калмыковой и знаешь, что вопросительная интонация слова «что» после этого означает вопрос о Потресове, о его теперешней политической позиции. Так сложилась у нас своеобразная возможность разговаривать». Еще раньше, в начале болезни сказал грустно: «Вот и Мартов тоже, говорят,
«В понедельник пришел конец, — оставила воспоминания Крупская. — Владимир Ильич утром еще вставал два раза, но тотчас ложился спать. Часов в одиннадцать попил черного кофе и опять заснул. Время у меня путалось как-то. Когда он проснулся вновь, он уже не мог говорить… Все больше и больше клокотало у него в груди… Я держала его сначала горячую, мокрую руку, потом только смотрела, как кровью окрасился платок, как печать смерти ложилась на мертвенно побледневшее лицо. Профессор Ферстер и доктор Елистратов впрыскивали камфору, старались поддержать искусственное дыхание — ничего не вышло, спасти было нельзя».
21 января 1924 года. 6 часов 50 минут вечера. Мария Ильинична спустилась на первый этаж, позвонила в Москву. И пошла горькая весть по белу свету…
Почернел снег на аллеях парка, возле дома: люди шли и шли — проститься. В почетный караул первыми встали крестьяне местных деревень. Из Москвы еще не успели приехать. Ленин умер в 30 верстах от города, в 5 — от железной дороги, как писали тогда, — в лесной глуши. Поздним вечером на аэросанях добрались до Горок члены Политбюро. И той же ночью вернулись в Москву: в третьем часу утра собрался экстренный Пленум ЦК партии. Начинался первый день без Ленина: в шесть раздались позывные столицы: «Говорит Москва. Кто слушает?» — радио передало сообщение о кончине Владимира Ильича, следом появился экстренный совместный выпуск «Правды» и «Известий».
Вместе с другими работал и мой коллега-репортер. Ему предстояло рассказать о горестных январских днях. Работал, не зная отдыха, забыв о сне, сам глотал слезы, когда писал, как плакали другие. В Горки едут делегаты съезда Советов — и ты вместе с ними. В памяти откладывается строка за строкой, — вернувшись в редакцию, ты продиктуешь их.
«Крутая лестница вверх. Тише! В полутемной проходной, на диване — Надежда Константиновна, жена, друг, вечный бессменный товарищ. Как всегда на своем посту, у раскрытых дверей комнаты Ильича. Так каменно-резки запавшие черты лица, — но крепка большевистская порода, — просто, вежливо и внятно отвечает короткими словами подсевшему, соболезнующему рабочему-другу. Мария Ильинична — та не сидит, а все ходит, ходит прямой твердой походкой по этажам и комнатам осиротевшего дома. Печально, но спокойно и гордо дышится здесь в комнате смерти. Нет ладанного истошного отчаяния, мистики потустороннего мира. Только скорбная простота и неизбежность происшедшего распада материи, организованной в великую субстанцию Владимира Ленина, вождя угнетенных классов человечества.
…Старики. Они понуро уместились внизу на диванчике. Кутаются в шинели, похрустывают, суставами пальцев и ворчливо, перебивая друг друга, все вспоминают. Они очень важные персоны в правительстве великой Советской страны, руководимой Владимиром Лениным. Они начальники больших государственных учреждений. Но сейчас только старики, по-стариковски вспоминают простые, трепетно-живые пустяки. О ленинских шутках, о его упрямстве, широчайшей жизнерадостности, о «шахматном самолюбии», о коньках, о переписке, о беспредельной товарищеской чуткости и милой простоте.
Совсем рассвело. Пора отсюда уходить — Ленину и всем. Красный гроб плывет вниз по лестнице. Молча без песен вынесли. Опустили на землю. Минута невыразимой, невыносимой тоски и горя. Надо закрывать стеклянную крышку. Снежинки падают на открытый лоб и губы Ильича. Накрывают. Плачут. Большевики плачут».
Так писал мой коллега-репортер из двадцатых годов. И не безымянный,
Минута за минутой — каждое мгновение тех траурных январских дней запечатлено в газетах, снято фоторепортерами, кинооператорами, собрано в книгах. Они сейчас передо мной: «Отчет комиссии ЦИК СССР по. увековечению памяти В. И. Ульянова (Ленина)», «У великой могилы», «Ленину. 21 января 1924» — описание и фотографии всех венков. Да, была издана и такая книга. Всего за дни похорон возложили 821 венок. Их приносили рабочие — 294 венка и крестьяне — 78, два венка были от личных друзей, а 11 — от частных торговцев и промышленников. Перед могилой все равны — был венок и от заключенных таганской тюрьмы: «Личным присутствием доказать преданность твоему учению мы не можем, по причинам вольных и невольных совершенных нами ошибок перед трудящимися, но душой, сознанием и инстинктом мы с тобой и против твоих врагов».
Через Колонный зал, прощаясь с Владимиром Ильичем, прошел почти миллион человек. Мысль о сохранении тела Ленина возникла из многочисленных писем, телеграмм. Они шли потоком отовсюду: дайте срок проститься с Владимиром Ильичем. И началось строительство первого мавзолея. В день похорон — 27 января — на Красной площади не было духовых оркестров — как играть в такой мороз. Собравшиеся пели «Вы жертвою пали». И вызванивали тот же похоронный марш куранты на Спасской башне. На 5 минут остановилась, замолкла страна. «Завтра надо жить — сегодня горе», — писала Лариса Рейснер.
Еще в дни траура комиссия по организации похорон была переименована в комиссию по увековечению памяти Владимира Ильича. Все были охвачены благородным порывом: имя и образ его сохранить для грядущих поколений. Всесоюзный съезд Советов решает переименовать Петроград в Ленинград. Принимает постановление о выпуске сочинений Ленина — это будет ему «лучшим памятником». Образует фонд имени Ленина для организации помощи беспризорным детям… И тогда же со страниц «Правды» Крупская обратилась к рабочим, крестьянам: «Большая у меня просьба к вам: не давайте своей печали по Ильичу уходить во внешнее почитание его личности. Не устраивайте ему памятников, дворцов его имени, пышных торжеств в его память и т. д., всему этому он придавал при жизни так мало значения, так тяготился всем этим».
Много можно назвать причин того, что уже на пятьдесят четвертом году в сумерках холодного январского вечера оборвалась жизнь Владимира Ильича. Но точнее, исчерпывающе и образней, чем сказал Горькому его старый знакомый, сормовский рабочий, все равно не скажешь: Ленину частенько приходилось держать душу за крылья.
Выражение это запомнилось мне еще со школьных лет, когда впервые прочел горьковский очерк о Ленине, — легло на память без постижения сути.
Не готов я и сегодня однозначно выразить смысл сказанного сормовским рабочим. Держать душу за крылья, — наверное, это когда очень эмоциональная, самобытная натура полностью подчиняет себя воле, рассудку, убеждениям.
Мы восхищаемся той принципиальностью, которой отличались отношения Ленина с окружающими людьми. Но всегда ли понимаем, как давалось то, что восхищает нас?
Обратимся еще раз к полемике Ленина с Плехановым. Противоречия нарастали подобно снежному кому, и, наконец, критикуя позицию, которую займет Плеханов после Декабрьского восстания в Москве — «не надо было браться за оружие», — Ленин напишет: «Плеханов сравнил себя в шутку с римским полководцем, который казнил сына за преждевременный бой. Шутка остроумная. Ну, если бы я был «сыном» в момент решительного боя, когда «силы революции уже переросли силы правительства», я бы, ни секунды не колеблясь, застрелил (или, по-римски, заколол) «папашу», дающего лозунг сделки с реакцией, и спокойно предоставил бы будущим Моммзенам разбираться в том, был ли мой поступок убийством изменника, казнью его или преступлением против чинопочитания».