Былого слышу шаг
Шрифт:
В ноябре семнадцатого года во время заседания Совнаркома Владимир Ильич занят проектом постановления «Об окладах высшим служащим и чиновникам», тогда же оно было принято. Опубликованное на страницах «Газеты Временного Рабочего и Крестьянского Правительства» постановление называлось «О размерах вознаграждения народных комиссаров, высших служащих и чиновников». Им определялось: «Назначить предельное жалованье народным комиссарам в 500 рублей в месяц бездетным и прибавку в 100 рублей на каждого ребенка…»
Возвращался к этому вопросу Владимир Ильич и позже. Весной восемнадцатого года Председатель Совета Народных Комиссаров объявил строгий выговор управляющему делами Совнаркома Бонч-Бруевичу за повышение жалованья ему, В. Ульянову (Ленину).
История широко известная. Особенно часто обращаются к ней, когда говорят о личной скромности Владимира Ильича; сказано и написано об этом немало. Но не забываем ли мы
Вернемся же вновь к распоряжению Председателя Совнаркома.
«23 мая 1918 г.
Управляющему делами Совета Народных Комиссаров Владимиру Дмитриевичу Бонч-Бруевичу
Ввиду невыполнения Вами настоятельного моего требования указать мне основания для повышения мне жалованья с 1 марта 1918 г. с 500 до 800 руб. в месяц и ввиду явной беззаконности этого повышения, произведенного Вами самочинно по соглашению с секретарем Совета Николаем Петровичем Горбуновым, в прямое нарушение декрета Совета Народных Комиссаров… объявляю Вам строгий выговор.
Председатель Совета Народных Комиссаров
В. Ульянов (Ленин)».
Итак, два работника Совнаркома самочинно, по своему разумению взяли и увеличили жалованье главе правительства, который непосредственно руководил их работой. Странно. И уж никак не вяжется с той атмосферой, которая всегда складывалась подле Владимира Ильича.
А может быть, этому событию предшествовали какие-нибудь другие, в чем-то и определившие его? В пятом томе «Биографической хроники» читаем: в промежутке между 18 апреля и 23 мая — день, когда было написано распоряжение Председателя СНК, Горбунов докладывает Ленину об изменениях в размерах жалованья — в сторону повышения — наркомам и членам коллегий. Связано это было с ростом индекса цен или, как пишет сам Горбунов, «обесценением денег», за которым и последовало повышение заработной платы служащим… Но декрет о размерах вознаграждения народным комиссарам не отменен, он действует. Горбунов предлагает потребовать от наркомов письменных объяснений. Владимир Ильич не согласен: очевидно, не считает для себя нужным беседовать с наркомами на эту щепетильную тему. Ленин и без того знает, сколь стеснены они в средствах на жизнь. Однако нарушается постановление Совнаркома, и с этим нельзя мириться. Как быть? Узнав, что так же автоматически повышена заработная плата и ему, Ленин с себя и начинает… Объявляет строгий выговор Бонч-Бруевичу. Так же наказывает Горбунова. Наркомы же прочтут распоряжение и сами сделают выводы.
Но и этим еще не исчерпывается история с повышением зарплаты. Цены растут, а постановление Совнаркома было принято полгода назад, размеры жалованья в нем указывались согласно тому времени, й в этой части оно устарело. Ленин тогда же предлагает наркому финансов И. Э. Гукасову рассмотреть вопрос о заработной плате наркомов, членов коллегий, приведя ее в соответствие с уровнем жизни. Пересмотрена была и оплата труда специалистов.
…Те многие ограничения, с которых пришлось начинать строительство нового общества, не были самоцелью и утверждались не во имя социализма, а в противовес тому, что было прежде. Помните мысль Владимира Ильича о том, что эти «само собою понятные» демократические мероприятия служат лишь «мостиком, ведущим от капитализма к социализму». Ленин писал: «Эти мероприятия касаются государственного, чисто политического переустройства общества, но они получают, разумеется, весь свой смысл и значение лишь в связи с осуществляемой или подготовляемой «экспроприацией экспроприаторов…»
Не только сломать прежнюю государственную машину, но и вновь созданная начнет действовать в полную меру сил, лишь преодолев устоявшиеся в самой глубине народной жизни представления о вседозволенности для чиновного лица, о бескрайнем разрыве между, говоря словами Ленина, «начальством» и простыми людьми. Достигается это не в один день и не в один год…
Ленин замечал, как наивен тот, кто полагает, что с победой революции сразу же, в тот же миг, жизнь всех и каждого сделается лучше — этого быть не может. В обществе, тогда лишь завоевавшем себе право стать социалистическим, где каждый отдает по способностям и каждый получает по труду, еще никто по труду не получал. Кто мог рассчитывать на это? Угасающий от недоедания Александр Блок — его встречали
Термин «примитивный демократизм» мы употребляем теперь обычно в отрицательном смысле: когда говорим о чем-то наивном в решении серьезных дел, ну прямо ребяческом, есть еще такое словечко — «незрелом».
Во времена революции это понятие представлялось иным. В «Государстве и революции» читаем: «…переход от капитализма к социализму невозможен без известного «возврата» к «примитивному» демократизму…»
Сознание людей изменяется не быстро. В те годы приходилось лишь мечтать о рождении человека будущего — высокообразованного и глубоко гражданственного. Кто, по выражению Ленина, ни слова не возьмет на веру, ни слова не скажет против совести, кому радости духовной жизни, участие в делах своего народа неизмеримо дороже всех материальных соблазнов. Но наступает время — оно нерасторжимо с социальным взрывом, — когда весь дух эпохи заставляет, обязывает, зовет становиться достойней, честнее, чем были бы люди, окажись в других обстоятельствах. Уходит соблазн, сама возможность хоть чем-нибудь да отличиться от других — будь то общий достаток, богатая квартира или загородный дом, наконец, просто уставленный разносолами стол. Рождается гордость, приходит удовлетворение от того, что по полной мере разделяешь жизнь других — своего народа… Перед нами и теперь не меркнет, покоряет и сегодня братское равенство тех, кто вступил в борьбу за общее социальное равенство, чистота их помыслов, благородство отношений.
А жизнь была такой тяжелой, страшной была она.
Стремительно миновали ее дни, люди встречались и расходились, познав или не заметив друг друга, радовались, горевали, любили, ненавидели, разочаровывались, восторженно воспринимали мир и проклинали его, жертвовали собой и убивали других. Благородство помыслов, одержимость веры, радость побед и кровь, мучения, смерти — трагическая драматургия революции. Она делала счастливыми тех, чьим надеждам отвечала, счастливыми вопреки всем лишениям — они были платой за надежды, ее ценой. И неминуемо обрекала на страдания других, кто с молоком матери, с детских безмятежных лет привык к благополучию прежней жизни и не хотел, не мыслил себе иной. Да, их было считанное меньшинство, оттого и считали себя избранными. Теперь «черная», лузгающая семечками масса погружала их в черную бездну дна. Нет, нельзя, невозможно было с этим мириться. Как не мог эмигрант Набоков простить, даже свыкнуться с мыслью, что лакей, всю жизнь прислуживающий его Семье, повел отряд матросов к месту, где были спрятаны фамильные бриллианты.
Но революция масс есть революция — ее не совершают в белых перчатках. Разумеется, не все богато одетые люди были «хищниками-эксплуататорами», как случалось — всех под одну гребенку, — называли их в те времена. Кто-то из них презирал царизм, мечтал о просвещенном будущем России — где оно, это просвещенное будущее? Брали лопаты в руки, нередко впервые в жизни, рыли окопы. Убирали снег, исполняя трудовую повинность, — это в преклонном возрасте, имея безукоризненное образование за плечами. Никто не наживался на их труде: где нет эксплуатации, нет и эксплуатируемых. Но от этого, согласитесь, не становилось легче. Всем кругом домочадцев теснились в одной комнате, а по соседству, в их же квартире, хозяевами располагались те, кто поднялся из подвалов, а прежде были так незаметны. Устраивались в дорогом твоему сердцу кабинете, среди твоих книг, где столько часов было отдано чтению, записям, неторопливым мыслям, и все казалось правильным, достойным, разумным. Пожалуй, из нашей сегодняшней жизни дано скорее ощутить горечь тех переживаний.
Да и в материальных ли только потерях суть. Можно с ними еще было смириться: не вспоминать, собравшись с силами, о тихих вечерах в уютной столовой, где хозяйка, не спеша, разливает серебряной ложкой что-то удивительно вкусное; забыть о золотых запонках, которые заграбастал в грязную ладонь мужичища в обмен на картошку… Но возможно ли — нет, это невероятно, не дано — свыкнуться с враждебной, вечно угрожающей неприязнью победителей, с выматывающей душу неизвестностью: что будет с тобой завтра или уже сегодня, в любую минуту могут поступить, как сочтут нужным, как вздумается. И эти унижения, насмешки, необузданное хамство «черной массы» — она стала властелином всего и вся. Неужели победителям дано смотреть лишь сверху вниз? Разве нельзя хоть немного культурней? Однако победители как раз и протестовали против того, что лишены культуры, но и от этого, согласитесь, не становилось легче.