Былого слышу шаг
Шрифт:
Даже Горький, так тесно, всей жизнью связанный с революцией, не смог сразу же принять происходящее. Публиковал статьи, справедливым в которых был прежде всего заголовок — «Несвоевременные мысли». Проповедовал, когда шла борьба не на жизнь, а на смерть: именно пролетариат «должен отбросить, как негодное для него, старые навыки отношения к человеку, и именно он должен настойчиво стремиться к раскрепощению и углублению души, вместилища впечатлений бытия».
Позже, встретившись с Владимиром Ильичем, — после революции они не виделись целый год, — Горький рассказал не то историю, не то легенду, поразившую писателя
«В 19 году в петербургские кухни являлась женщина, очень красивая, и строго требовала:
— Я княгиня Ч., дайте мне кость для моих собак!
Рассказывали, что она, не стерпев унижения и голода, решила утопиться в Неве, но будто бы четыре собаки ее, почуяв недобрый замысел хозяйки, побежали за нею и своим воем, волнением заставили ее отказаться от самоубийства».
Ленин выслушал, поглядывая искоса на Горького, сказал угрюмо: «Если это и выдумано, то выдумано неплохо. Шуточка революции».
Сказал «выдумано неплохо», почувствовал, как волнует, будоражит эта драма именно писателя. К подобным историям — их ходило тогда немало — еще долго станут тянуться многие перья. И всякий раз, раскрывая одну из таких историй-легенд, раскроется сам художник — в его понимании причин и следствий.
Мог бы стать темой для повествования и эпизод, свидетелем которого оказалась Крупская. Через день после взятия Зимнего его защитники юнкера — их отпустили подобру-поздорову выспаться в казармы — подняли мятеж. «Ранним утром начался бой около находившегося неподалеку от нас Павловского юнкерского училища. Узнав о восстании юнкеров, подавлять его пришли выборгские красногвардейцы, рабочие с выборгских фабрик и заводов. Палили из пушки. Весь наш дом трясся. Обыватели испуганы были насмерть», — рассказывала Надежда Константиновна. И тогда же она вышла из дома. Навстречу ей с криком бросилась знакомая горничная: «Что делают! Сейчас видела: подцепили юнкера на штык, как букашку!»
Сколько шагов успел сделать в жизни тот юнкер? Немного — совсем еще юноша, как наши сыновья. Если и любил, то не узнал усталости от любви. Мечтал, надеялся, не будет этого. Хотел заглянуть в будущее, представить себя взрослым. Нет будущего. Нет ничего. Конец… Отец и мать, если дано им будет пережить и горе, и эту пору, станут хранить все, что связано с памятью сына. И его полочку с книгами стихов — Надсон, Шиллер… Смахивая как-то пыль, мать обнаружит в книге иссохший кленовый лист — невесомый, неприкасаемый, несуществующий, как былое. Кто-то из молодых дачниц уж не в последнее ли мирное лето — ах, как прелестно тогда было — вложил между страниц этот листок. На память… Как же мучительна ее неугасающая боль.
Трагедия человека — не лишь одного, а именно одного — всегда остается трагедией. И чем дальше уносят нас годы от причинных связей минувшего, тем неожиданней, необъяснимей, а значит, и горше высвеченная в складках былых лет беда, несчастье, смерть.
Но существует и общество, его неминуемое для каждого бытие. «Постоянно, через всю гражданскую жизнь каждого человека тянутся исторические комбинации, в которых обязан гражданин отказаться от известной доли своих стремлений, для того, чтобы содействовать осуществлению других своих стремлений, более высоких и важных для общества».
Так писал Н. Г. Чернышевский, не зная пока, что скоро его ожидают гражданская казнь, приговор
* * *
Председатель Совнаркома сам составлял проекты декретов, подписывал мандаты, расчертив лист для сводки, заполнял графы: находится вагонов с хлебом в пути… прибыло сегодня… подавать сводку к 12 часам… И постоянно принимал посетителей. Они бывали самыми разными.
Пожалуй, первый из них — рабочий завода «Эриксон» Семенов. На улице ограбили заводского кассира, и нечем было платить рабочим. «Немедленно выдать т. Семенову 500 тысяч рублей для раздачи жалованья рабочим завода «Эриксон». Ленин».
Пришел крестьянин. Перед самым февралем, еще при царе, у него забрали лошадь на военные нужды — обещали вознаграждение. И толкался он уже два месяца, так ничего и не добившись, по канцеляриям Временного правительства. Ленин отправил крестьянина к народному комиссару государственного призрения Коллонтай. Но где найти Александру Михайловну — в прежнем министерстве продолжается саботаж; пометил на всякий случай домашний адрес.
Этот крестьянин и появился на рассвете следующего дня в дверях квартиры, где жила Коллонтай. Протянул ей клочок бумаги с запиской от Владимира Ильича: «Выдайте ему сколько там причитается за лошадь из сумм Госпризрения».
«Первой выдачей из кассы Народного комиссариата государственного призрения была выплата за лошадь, которую царское правительство отняло у крестьянина», — вспоминала Александра Михайловна.
Пришел к Ленину член Петроградского военно-революционного комитета Н. М. Анцелович. В его просьбе Владимир Ильич отказал. Анцеловича посылали в Вологду за хлебом для Петрограда, ему же казалось, что больше принесет пользы на месте. «Вы думаете, что рабочих можно кормить агитацией», — сказал ему Владимир Ильич.
«2 стенографистки для диктовок и диктов[альная] машина…» — пометил Ленин, уже заканчивая свои «Заметки об организации аппарата управления». Подчеркнул «диктовальная машина» как особенно желаемое — так назывался тогда изобретенный Эдисоном фонограф.
Пожалуй, это была единственная из всех тринадцати строк, которую не удалось осуществить сразу же, в первые дни. Рассчитывать на стенографисток и диктовальную машину пока не приходилось. Аппарат Совнаркома начинался с Управления делами, и было в нем поначалу лишь два человека — управляющий Бонч-Бруевич и секретарь Горбунов. Конфисковали где-то пишущую машинку, и, склонившись над ней, Горбунов выстукивал двумя пальцами документы Совнаркома. А когда ему впервые пришлось протоколировать заседание Совета Народных Комиссаров, то совсем оконфузился: «Не имея представления, как нужно вести протоколы, я попытался записать содержание доклада, но, конечно, не поспевал…»