Быт Бога

Кузнецов Евгений

Картинки-мысли, картинки-мысли…

И – боялся вспомнить даже… Ваня… Ваня ведь хотел когда-то стать… следователем!.. И он, школьник-выпускник, в городе самостоятельно купил себе плащ – светлый, как в интересном кино-то… Отец потом в этом плаще, из грубого брезента с капюшоном, – в светлом зато – только за грибами и ходил…

В Области, в прокуратуре областной, собачка Липка бродит, как уставшая, по этажам тихим – тихая, кроткая. Носят ей "работники" того здания жрать из дому.

Хоть она и не знает, где она, – с содроганием вижу, как

она, скалясь, жует, глотает, облизывается…

И я – вхожий?..

Разве – в самого себя…

Задрожало снова всё целиком моё тело… тело, которое моё…

Внятные послышались голоса: сначала – начальника, потом – девицы, потом – друга.

–– Вот и иди в свои адвокаты!

–– Вот и иди к той спокойной!

–– Вот и иди к своим идеям!

А – то!..

Покуда я не понимаю, что я в мире, который – мой, я делаю то, что… можно. То, что можно.

Якорь не бросил нигде, ни с кем, ни в чём.

Потому что не бросил его в себе, во мне.

Вот нет, бывало, у меня курить – и ни за что не побегу, не надо, нарочно в магазин, а лежит пачка на виду – возьму, хочу или не хочу, и закурю, ведь – можно!.. Нету денег – и не думаю о них, а появятся – куплю то, о чём и балуясь не мечтал: просто – можно, можно!..

А если б у меня – вдруг – было оружие?.. А если б у меня – вдруг-то – была… власть?..

Жизнь это – можно, жизнь это – можно!

Страшновато мне давно поднять глаза, страшно смотреть по сторонам, ещё страшнее – видеть…

Зато – далось!

На "полиграфе" – на полиграфкомбинате был. Машина там есть такая… о, какая… для обрезания бумаги. На толстую пачку газет, на железном столе, вылезает сверху нож – длинный, блестящий… медленный… металлический… Он вниз и чуть вкось – и пачку толстенную обравнивает, как масла мякоть… Так нож тот идёт вниз тогда лишь – лишь тогда, когда с другого края стола нажмут на две кнопки и – одновременно, руками двумя, руками обеими, притом – разведёнными: кнопки так и устроены отдалённо друг от друга… чтоб существу с двумя руками нельзя было изловчиться нажать на обе кнопки пальцами руки одной, и вторая рука оказалась бы свободной…

Пробудиться изначально, пробудиться изначально!..

Старуха, видел, в лесу чернику берёт, стоит среди кустиков на коленях – и рот у нее платком завязан…

Пробудиться изначально!..

А – то!..

Отец мой – пошёл я с Отцом за грибами. Разумелось всегда – перекрикиваться… И едва вошёл я в лес… Заорёт как – как заорёт Отец в двух шагах от меня!.. Только-только ведь вошли…

Как заорёт Отец рядом, за кустами…

Тот крик стал событием в моей жизни.

Я тогда, прежде всего, вмиг ощутил, что я не в лесу, лес – это не страшно, а я – в ужасе. И узналось ещё, вмиг и вдруг, много-много о самом Отце и – о жизни вообще…

–– А-э-э-эй-и!..

Тот крик Отца – того, кто моя… кровь, порода! – был отчаянный, обречённый, даже иступлённо-отчаянный… Только сам он… не знал об этом. Отец не за грибами в лес

пришёл, а – орать. Только он не знал, не знает об этом. Потому что он и вообще-то живёт, чтобы – орать, кричать. Всею своею, его, жизнью. И – смотреть по сторонам. И – хоть кого-нибудь видеть. И – учесть ответное. И – делать то, что делают другие. В смысле – большинство других. И ещё – лучше бы, для уверенности, чтоб за это деланье похвалили. По крайней мере – "не-сказали-ничего-плохого"…

Заорал Отец тогда толково, вдумчиво, с расстановкой:

–– А-э-э-эй-и!!..

Сердце, оказывается, стучало во мне слышно… И было странно, что оно какое-то такое, что оно – моё…

Глаза с потолка, спокойно-зоркие, зорко-спокойные… требовали договаривать…

И – что?

А – то!..

Я ведь и в следователи… тоже – побывать!..

На Брата, что ли, глядя поначалу?.. А всё-таки – побывать. Потому, кстати, и работаю легко. Потому что – временно!.. И в вузе был с лёгкостью, так как там всего-навсего пятилетнее пребывание, а не много… какое-то.

Побыл следователем – и будет. Я побывал в школе, в армии, в партии – и будет с них. Я поимел, на "шабашках" и в стройотрядах, "длинные"-то деньги – и хватит, я поносил дорогие "шмотки" – и хватит. И будет с них со всех и со всего прочего! Не заниматься же чем-нибудь этим всегда! Не отдавать же чему-то этому… всю жизнь!..

И – предданно ведь так. Не вечно малые годы, не всегда годы, что чуть старше, потом – не всегда, что ещё старше…

"Побыть"!..

Побывал…

Я – в колыбели…

Шевельнуться сейчас боясь, спугнуть боясь во мне меня, ощутил приближение начала, начала…

Я – в колыбели.

Никогда раньше я не думал об этом, но никогда, ни на миг, не забывал об этом.

Мне некуда больше пойти. Мне некуда – знал, не зная этого, всегда – случись такой день, как теперешний день, будет пойти… кроме как – в эту память, в память этого. И вот – пойти больше некуда!

Я – в колыбели.

Я – я, я – есть… Вот это, то, что глядит, не зная, что это называется "глядеть", не зная ещё что у него есть, чем глядеть, что то, чем глядит, называется "глаза" и именно его глаза, и при этом – понимает, что не знает всего этого, и при этом – не страдает от того, что не понимает всего этого! – это и есть я.

И я – есть. Есть!.. Хотя и не знаю, что есть такие слова: "я", "есть" – так как я, который я, вообще не знает слов…

Я только знаю, что я – я.

Зато я…

Зато я всё-таки знаю, что – я! И что я – есть!

Вот же, вот!

И я – одно понимающее зрение, веденье.

Словно я в этот миг открыл глаза… Словно до этого они, глаза, были просто закрыты… Будто бы я просто думал о чём-то другом, своем, моём, и вовсе мне дела не было, смотрю ли я вообще, – а тут вдруг попросту поймал себя на том, что и смотрю, и вижу.