Быт Бога
Шрифт:
С другими-то живыми.
Шаги…
Посмотрел я на окно, на форточку…
Сказал шёпотом то, что сказалось:
–– Так не должно быть! Не может быть!.. Но – откуда я знаю, как я вообще мог узнать, что должно быть – иначе?..
Я, откровенно так сверившись, вздохнул:
–– Иначе – это я сам.
Шаги, шаги…
Взялся за карман, где часы… Вспомнилось, походя, забавное: "Сколько на ваших?" – смеялись мы, младшеклассники, этому, подслушанному, вопросу… А ведь это единственный возможный правдивый и честный – одного к другому – вопрос!
Уныло
Покой порядка, покой порядка…
Так легче, что ли, перебывать?..
Из всех дел взял без промаха, по толщине корешка угадав, то дело, которое только и нужно было сию минуту.
И – сердце забилось, рот высох…
Я бегом – стакан, второй…
"За мной" был "человек" в камере, и… надо будет "спускаться"!..
Руки же мои сами вчерашнюю "обвиниловку" в машинку… пальцы зацепились, по краям машинки, за край стола…
Неужели я… умею печатать?..
"Малолетки"… пьяную тетку… не сымая с себя резиновых ихних сапог…
Хитрый – прочеловеческий призыв: "Мы живём в одном мире!" Он – призыв к войне каждого с каждым, точнее – всякого со всяким.
Ведь даже двоим не сесть на один стул, ложку одну сразу в два рта не сунуть, на берёзку не поглядеть абсолютно с одной точки…
Если – ежели все в одном мире, так одного, кто-то одного, каждого, всякого-то, любого каждого – и… нету!..
Зазвякал ключ… в соседней двери…
Если я не живу в мире, который – мой, то – вот что…
Стремиться – а без стремления что за жизнь! – я не могу к тому, к чему кто-то уже стремится, – разве не способен я видеть цели более достойной?.. И если мир один, то мне или ставить цели самые фантастические, или плюнуть на себя… ну и, конечно, обгадить другого.
Там, в его мире, он, Шуйцев, носит рукописи "обвиниловок" машинисткам и оттуда – от себя – косится, как я, там, где я, печатаю сразу набело и в шести или в скольких надо экземплярах.
И он, Шуйцев, сейчас, за стенкой, достал из сейфа… известно какое дело…
Стен – нет, есть кирпичи. А стен – нет, не бывает…
Он, Шуйцев, – там, где он – Шуйцев, – обсуждая "квалификацию", прилежно выговаривает так: пункт такой-то… части такой-то… статьи такой-то… И не нравится ему, заметил я, что я – наоборот: статья, часть, пункт…
Что я – начиная всегда с более общего.
Шаги, шаги…
А прокурорами, судьями назначают только женатых…
О, ведь сейчас… смотреть в глаза!..
Чего, единственного, боялся, решаясь в следователи – это и настигло меня однажды и притом, конечно, нечаянно:
Глаза!..
В коридоре у окна стоя стоял, руки в бока, задыхаясь, промаргиваясь, ругая себя за неосторожность… Не собравшись, не посмотрев прежде мельком, не спросив прежде о чепухе – просто поднял свои, мои, глаза, да и посмотрел – её муж ударил – в глаза женщине!..
В глаза, да ещё и в глаза женщине, да ещё и… о-о!..
И даже не до того было, поняла ли она и стыдно ли мне перед собой, – предстояло ведь вернуться… сесть перед нею… спрашивать… слушать… смотреть… нет, не смогу!..
Глаза – в тех глазах (её муж сошёлся с другой) оголённая была решимость на самую оголённую решимость.
А я и всегда-то боялся людей как людей: прежде всего – женщин; мужчина – человек, а женщина – особенно.
Знакомые шаги в коридоре… знакомый непутёвый ключ поковырялся в отпертом замке…
В миг в единый, ещё ёжась напоследок в себе самом, вспомнил девочку-школьницу, целиком умненькую, всю голубоглазенькую: тихая и выспренная, смотрит на веселящихся подруг и с завистью, и со снисхождением.
Маня – вон какой он, вижу, худой, Маня, – в форме, небось, сегодня, – войдя откровенно нарочно, хоть и покраснев, сильно качнулся: мол, что вперёд – и сначала подал мне свою, его, кисть, а потом уж поставил к окну свой дипломат.
Я твёрдо сжал зубами своё, моё, ночное и утреннее: что у меня, чтоб меня защитить, нет никого, кроме меня…
С рождения там занимаюсь – прислушиваюсь к себе, а рядом все чем – посягают на меня.
Настырная память: раньше сидел в другом кабинете и с другим, с Матвеичем-то, теперь он в отставке, и женщина пожилая раз чуть заглянула в тот кабинет, поздоровалась же, видел я, лишь со мной, и Матвеич ей грубо, чего, дескать, тебе… Я тогда, вмиг всё поняв, кивнул уважительно ей, его жене: она ведь приходила просто на меня посмотреть…
Мне вдруг почудилось, как пахнет там, "внизу"…
Маня был чёткий, подтянутый, как бывало в дни построений.
Снял шинель, сел, попросил:
–– Посмотри, пожалуйста, на градусник.
Я глянул на стекло окна.
–– Ну, что?..
–– Я посмотрел.
Маня вздохнул глубоко и засобирался.
И лишь тут Маня… посмотрел на меня.
Он – я же видел! – вылез откуда-то, чтобы спросить, почему, зачем и для чего он живёт, но вместо того, но вместо того, чтоб сказать мне об этом – посмотрел!..
И ручка в двери – там, где эта ручка у этой двери, – медленно повернулась…
Там – в том мире, где Маня и все, пожалуй, из "управы", и где, как казалось, меня нет, – там, выходя из кабинета, не сразу от двери отходят, а полмгновения медлят у закрытой уже двери – услышать слова, что раздадутся преждевременно, а входя в кабинет – полмгновения у двери, ещё не открытой.