Быть Босхом
Шрифт:
Вдруг звонок, Охальчук поднимает трубку.
Папа, в Джерри стреляли! Крикнула дочь в трубку и разрыдалась.
Представьте себе картину Репина "Не ждали", когда появление знакомой фигуры на пороге дома вызывает шок среди близких.
Подобное смятение случилось и в Бишкиле.
...Полковник Охальчук был единственным, кто сохранил в тот миг трезвую голову: кто стрелял, мать-перемать?!
Грудин из трубного батальона!
Где он?
Побежал в сторону части!
Выскочив из-за стола, Охальчук кинулся из кабинета к машине, где дремал шофер, -
Он понимал, что должен успеть перехватить мерзавца до того момента пока Грудин добежит до контрольно-пропускного пункта и скроется за крепостной стеной охраняемой зоны.
Это же понимал и бегущий по дороге заяц трусохвостик.
Короче, поняв, что машину не перегнать, Грудин не стал бежать до КПП, а лисой поднырнул под колючую проволоку и спрятался в части. Охальчук ворвался на КПП и едва не пустил в ход оружие. Кто знает, чем бы все кончилось, если бы следом не примчал на мотоцикле зять Охальчука, с новой депешей:
Джерри жив, но истекает кровью.
Комбат помчался к собаке.
Я вошел в кабинет полковника в первые минуты после его возвращения из ночной поездки в город в ветеринарную клинику. Настенные часы глухо пробили полночь. Полковник тучей сидел за столом, разложив перед собой карту-план военного городка.
Он был абсолютно трезв, что не предвещало ничего хорошего.
Садись, ты уже в курсе?
Да в курсе, товарищ полковник.
Этого говнюка будем сажать. Вот смотри.
Полковник взял карандаш и ткнул в план.
Это крыльцо, где находилась точка стрельбы.
Он написал "говнюк".
Это (он нарисовал жирный кружок) Джерри. (Он сначала написал "Джерри", но подумал и густо зачеркал "Джерри".) Нет. Это огневая цель.
И написал с густым нажимом:
Огневая цель.
Говорить полковнику в сей миг величайшего приступа ярости о том, что посадить лейтенанта Грудина из-за раненого спаниеля - утопия, было не столько бесполезно и опасно, сколько бесчеловечно.
Пусть перегретый паровозный котел выпустит пар.
Смотри, тут находилась моя дочь.
Полковник нарисовал квадратик и подписал:
Свидетель преступления № 1.
Подумал и добавил крупным нажимом:
Цель № 2.
Тут находилась детская коляска старшины Цаплина с ребенком.
Он нарисовал второй квадратик и написал крупно-крупно:
Ребенок!
И вообще, лейтенант, в песочнике было много детей.
И он нарисовал овал, который густо истыкал точками.
И надписал:
Дети!
На моих глазах вечерний двор превращался в пионерский утренник.
Вот сектор обстрела.
И полковник отвел от точки, которая изобличала Грудина, влево и право длинные тараканьи усы, которые густо заштриховал и надписал печатными буквами боевой задачи:
Сектор обстрела.
Кошмарный луч пальбы захватывал весь двор и даже слегка изгибался, вправо прижимаясь к окнам соседнего дома.
По ходу слово "говнюк" было сокращено до одной буквы "Г".
Грудин.
Посмотрев критически на картину побоища, полковник решительно увеличил площадь обстрела. Теперь
Сам видишь, откинулся полковник на спинку стула, отшвырнув карандаш.
Этот мерзавец угрожал своей пальбой десятку детей!
Цаплин обнаружил дробь в коляске!
Моя дочь, наверное, тоже чудом не ранена!
Вот ее рапорт.
На листе, вырванном из тетрадки, я успеваю заметить:
Полковнику Охальчуку от дочери Охальчук.
Папа, я гуляла во дворе с Джерри в 20.10, когда попала под прямой перекрестный огонь...
Полковник отнимает листок и вычеркивает все упоминания о спаниеле.
При чем здесь Джерри? Собаку вообще не упоминай!
И накладывает резолюцию:
Лейтенанту Королеву!
Возбудить уголовное дело по факту стрельбы в военном городке против говнюка лейтенанта Грудина.
И подпись:
Полковник Охальчук.
Смех смехом, а прекратить этот абсурд под силу только военному прокурору, да и то не сейчас, а только в тот момент, когда я приеду с законченным делом и поставлю Парнова перед фактом.
Короче, утро в тот день над батальоном так и не наступило, ни единый луч солнца не проник сквозь кучу мировой мглы, которая легла полковничьим брюхом на окрестности Бишкиля.
Сам полковник уехал навсегда в город, чтобы быть поближе к любимцу.
Тем временем ко мне в кабинет трусливой цепочкой шли старшины и офицеры из числа тех, у кого были дети и которые жили в домах вокруг двора, где разыгралась трагедия. Все в один голос клялись, что в тот поздний час двор кишел детьми, которых пришлось чуть ли не спасать от фашиста, который де был пьян, безобразно матерился, нарушая общественный порядок, стрелял в детей не из одной, а, кажется, сразу из двух мелкашек и, по словам жены сержанта Цаплина, был в черных сатиновых трусах и делал непристойные намеки... Она же прикатила к штабу вещдок - детскую коляску, тент которой дробь продырявила с такой густотой шила, что оставалось только развести руками, каким чудом уцелел краснощекий бутуз.
Его густой рев был тоже мне предъявлен вместе со справкой, которую подписал наш трус военврач Иванков с диагнозом: "нервное перевозбуждение младенца".
Если бы я был своим, каждый бы дал понять: "Да вру я, вру; пиши, что надо, а я подпишу", но я был чужак, университетский подкидыш, и потому приходилось лезть из кожи, лгать из необходимости, преодолевая стыд и понимая по моим глазам (взятым напрокат у Станиславского): не верю.
Хертогенбос.
Один человек был любовником жены пекаря. Как-то ночью он был у нее в постели и увидал, что домой возвращается муж. По совету любовницы (притворись свиньей!), он поспешно бросился в свиной хлев, который находился под лестницей, но замешкался. Войдя в дом, муж услышал подозрительный шум в хлеву и спросил испуганно: кто это? Тогда любовник стал хрюкать по совету любовницы, но хрюкал так неестественно, что пекарь недоверчиво спрашивал все испуганней: кто это? кто это? кто это?!