Быть единственной
Шрифт:
В кухню вернулся Володя. Маша все стояла в оцепенении, только мельком оглянулась – вдруг все это неправда, и Вадик, как всегда, пришел с работы домой, к маме.
– Пирожка возьми, – едва ворочая языком, произнесла Маша. – Свежие… Для вас двоих пекла.
«Да! – вдруг обрадовалась она. – Вот пирожков ему и отнесу завтра, прямо в мастерскую! Надо завернуть, чтоб не засохли к утру… И чтоб Володька все не съел… Ох, как он их!»
Увидев, как уминает пирожки старший сынок, Маша переполошилась.
– Ты все не ешь – на завтра оставь, – возможно спокойнее попросила она.
– Так ведь говоришь – на двоих пекла. Значит, мне одному и подавно хватит. – Он посмотрел на нее,
Маша поджала губы, пытаясь удержаться от возмущенного окрика.
– Или думаешь, Вадька вернется? – решил добить ее сынок.
– А что ж – не вернется, что ли? – дернула Маша плечом. – Вернется, куда денется!
«Да он как с армии пришел – носков-то себе не постирал! Через неделю заскучает без маминого ухода и прибежит!»
– По-моему, не вернется, – покачал головой старший, кажется даже довольный этим обстоятельством. – Он всегда хотел в городе жить.
– Да в вашем городе один разврат! Девки одни развратные! – выпалила Маша, радуясь, что напряжение скинула, но не на сына – на девок.
– А у нас здесь прямо рай – все безгрешные, как ангелочки, да?… Не поймешь, кто от кого беременный.
Володя намекал на очередной – но не рядовой – семейно-любовный скандал, разразившийся недавно, в самом начале осени. К их соседям – через один дом вниз по улице – вернулся после двухгодичной отсидки «за хулиганку» сынок. И обнаружил, к большому своему неудовольствию, что отец семейства и его личный папа, вдовец, оставшийся блюсти святость домашнего очага и честь собственной невестки, решил подменить исправляющееся за государственный счет чадо по постельной линии. И трепещущий от радости предстоящего возобновления регулярной половой жизни супруг нашел свою женку беременной от любимого родителя. Последовала многочасовая шумная ссора с диким матом, битьем лиц, окон и посуды. Беременная баба, пользуясь тем, что мужики выливали друг на друга многолетние обиды, сбежала от греха к родителям, а мужики, и не заметив в раже ее исчезновения, сцепились врукопашную. И то ли сынуля был ослаблен плохонькой зонской кормежкой, то ли папа так отчаянно боролся за последний кусок счастья в жизни… Схватив – как всегда в таких случаях – не у места оставленный кухонный ножик, папа ударил сына в сердце, отчего тот скончался на месте, блюя кровью и тщетно пытаясь что-то сказать родителю на прощание.
Соседи, закономерно удивившись внезапно воцарившейся гробовой тишине, пошли полюбопытствовать: а какое такое принято сторонами решение? Они, натурально, застали лежащего в луже крови сына и хлещущего из горла водку папулю. (Водку, кстати говоря, обильно притаранил освободившийся – праздновать…) Люди, как заведено, позвонили в милицию. Дежурный, услыхав, что его беспокоят обитатели Выселок, обозвал их всех по совокупности вонючей пьянью и охламонами и бросил трубку.
Машина с нарядом пришла после нескольких настойчивых напоминаний и только к вечеру. Менты, тоже не больно тверезые, с некоторым недоумением обнаружили, что покойного уже обмыли, переодели в выходной костюм с галстуком и, по временному отсутствию гробика, уложили на столе в чисто вымытой горнице. Подивившись такой оперативности, менты увезли назюзюкавшегося вдрабадан убийцу сначала в вытрезвитель, а оттуда – в кутузку. Через полгода, как-то с ленцой, неохотно, папу судили за превышение необходимой обороны и дали три года колонии-поселения – тоже, считай, натурально «выселки». Не велика разница, если подумать, говорили соседи, только бабенку молодую жалко.
Кого и в каком положении застанет дома арестант, когда вернется, – об этом оставалось только гадать. Бабы на словах
– … Да и мне эти наши Выселки сильно не в жилу, – будто сам себе пробормотал Володя, отставляя пустую тарелку. – За квартиру куда податься работать, что ли?
– Ох, и ты мать бросить хочешь? И ты бросить хочешь? Мать – бросить!..
Маша неловко заковыляла по кухне туда-сюда, схватив себя за щеку.
– Жить отдельно – не значит бросить, – досадливо буркнул Володя, вставая из-за стола.
– Да как же это – мать бросить?! – продолжала стенать Маша.
– А если с тобой в одном доме жизни нет?
Никогда Маша не видела у сыновей таких глаз – жестких, холодных и беспощадных. Такие были у ее матери, когда она выговаривала Маше-подростку за развратный интерес к парням.
– Как это – «жизни нет»? Чем тут вам не жизнь? – остановила Маша свой марафон.
– Да что это за жизнь – крик да скандалы, скандалы да крик?
– Ну так, сынок, – с огромным трудом сбавив громкость, вкрадчиво произнесла Маша, – это ж, ты понимаешь, по-женски у меня, возрастное. Нервное… Все бабы нервные в таком возрасте. Я же за вас переживаю!
Володя брезгливо поморщился:
– Мы когда еще тебе говорили – таблетки пей. А жить с тобой невозможно – факт! Я вот с работы пришел – а отдохнуть я смогу? Ты сама подумай?
– Дорогие они, эти таблетки, сынок…
– Мы хорошо зарабатываем – на все хватит. И не ори больше, поняла? А то и я уйду.
И сын действительно ушел – правда, пока только к себе.
«Вот-вот, я знала – этим и кончится, бросят мать, пойдут по девкам-сыкухам! Правильно мама говорила: все девки – сыкухи! Так и смотрят, чтоб мужика к рукам прибрать… И крик тут мой ни при чем… Все эти девки! Сколько же их вокруг, и каждой мужика подавай!»
За вечер Маша выпила почти половину своих успокоительных лекарств, которые медленно, но верно тяжкой, свинцовой плитой придавили ее душевную боль, оставив глухое недовольство. И сыновьями, и собой.
Может, в какой-то степени права ее образованная тетка: хорошие отношения с детьми можно сохранить, только если не вмешиваться в их дела? Ну что, что поделаешь на самом деле, если ребятам молодым возьми да положь в постель бабу? Что, в самом деле, Маша станет говорить, когда кто-то из соседей спросит, ехидно прищурив глаза: «А чёй-то, Степановна, сынки твои до сих пор неженатые, а? Уж и отслужили, и отучились. Или по мужской части у них того – непорядок? Или они баб, того хуже, не больно обожают?» Вот что б она стала говорить? Отматерила любопытного за милую душу? Да, и признала бы таким образом, что не в порядке ее сыновья. По ее, Машиной, вине. А как же иначе? Она же их растила-воспитывала – не кто-нибудь…
Маша, укладываясь спать, долго ворочалась, как-то особенно ощущая неподъемность своего грузного тела. Мысли, тоже тяжкие, неприятные и неподъемные, никак не поддавались уложению: как вот повернуть так, чтобы сыновья были при ней, а не при девках? Или девки были бы где-то далеко, где их Маша не замечает и не ревнует к своим красивым, большим сыночкам… Вот ведь незадача какая…
Ничего путного не придумав, Маша забылась сном. Наутро, хоть и не выспалась и встала с тяжко гудящей головой, была особенно ласкова со старшим сыном, завернула ему с собой три пирожка и проводила чуть ли не до калитки. Володя ее, к счастью, ни в чем не упрекал, но отвечал бесцветно и односложно. О Вадике они не говорили – будто он просто еще не встал или уже ушел.