Быть единственной

Белякова Людмила Игоревна

– Да… как же… это?! – только и смогла вымолвить через несколько секунд Маша, едва сдерживая жестоко колотивший ее озноб.

– Так же, – пожал плечами Володя. – Я женюсь. Что в этом такого?

– Володечка, милый, сынок! – запричитала Маша, качаясь из стороны в сторону. – Не надо, а? Родной, не нада-а-а…

– Ну, мам, ну почему?

Маша заметила, как подурнело, сморщившись, лицо младшенького. Потом он, дернувшись всем телом, отвернулся к окну.

– Ну а зачем тебе это, а, сынок? Рано так…

Володя резко встал, чуть не свалив стул, и принялся ходить по кухне – три шага туда, три обратно.

– Рано…

Зачем тебе это, зачем?… – едва ворочая языком, бормотала Маша.

– Мам, мне двадцать семь лет, у меня образование, работа… Пора и семью заводить.

– А это?! Это что? Братик, мама – это не семья?! – встрепенулась Маша, широко обводя руками кухоньку. – Это что тебе – не семья?! Это разве не семья? Мама, братишка… – Маша, найдя этот сокрушительный аргумент, с радостной надеждой взглянула на Вадика, но тот сидел, все так же подняв плечи и положив руки на стол, и продолжал глядеть в окно. – Вадичка, скажи ему! Почему он нас с тобой бросить хочет? – жалостно запела она.

Вадик не успел отреагировать – даже если и хотел, как Володя громко отрезал:

– Это решено, мама! Я женюсь.

– А почему ты у меня сначала разрешения не спросил? – плача втихую, поинтересовалась Маша.

– А я что – ответа не знал? – усмехнулся Володя. – Чего спрашивать-то? Сам все видел, знаю.

На этом месте Вадик вдруг встал и быстро вышел, даже не взглянув на мать. На каких-то задворках Машиной души мелькнула догадка, что младшенький так и не простил ей Настьки, рассказал все брату, да, поди, приукрасил, и теперь вряд ли будет удерживать брата от этого рокового шага. Но обдумывать эту сторону событий сейчас не было никакой возможности. Надо было каким угодно способом отговорить старшего сына от этого безрассудства.

– Володенька, сынок, ну не надо! Ну обо мне подумай, а? Я старая, я скоро умру… Тогда и женись, если тебе так необходимо.

– Ну, мам, во-первых, ты не старая, даже не на пенсии еще, а во-вторых, зачем я должен ждать твоей смерти, а?

«А чтоб я не видела, как ты с этой сыкухой… того… при мне… в моем доме милуешься!»

– И что за новый такой обычай – жениться, только когда родители умрут? Скажешь тоже! В общем… – В голосе сына появились твердые нотки, которых Маша прежде не замечала. – Завтра Танины родители ждут нас с тобой в гости. Ты поедешь?

– Да чтоб я… да к этим! – Маша почувствовала, как ее рот сжимается в тугую щелочку, руки – в кулаки, а кулаками она, сама даже того не желая, потрясает в воздухе, словно готовясь обрушить их на вражин, желавших отобрать у нее сына. – Да никогда! Не дождутся они!

– Хорошо, значит, обойдемся без тебя.

– Какхх… – Щелочка-рот совсем перестала пропускать воздух, и Маша не смогла не только говорить, но и дышать.

– Так, мама. Я женюсь. Нравится тебе – не нравится, а женюсь. Разговор окончен. Нет у тебя никакого права возражать.

Сын вышел из кухни, оставив Машу в непроницаемом, глухом оцепенении.

«Как, как это нет права?! Я вас вырастила, выкормила, а права не имею?!» – заколотило как молотком по рельсе в Машиной голове.

Потом вокруг стало темно.

Ощутила Маша себя лежащей на чем-то сыровато-прохладном и жестком. Неприятно пахло хлоркой, кто-то прямо над ней разговаривал

резким, неласковым голосом.

– Женщина, женщина!.. Ну что, как вы себя чувствуете?

Маша с трудом открыла глаза и узрела потолок, густо крашенный подсиненной побелкой. С трудом она повернула голову – рядом стояла полная женщина с недовольным лицом и в белом застиранном халате.

– Плохо…

«А! Довели мать! Довели! До больницы довели!»

– Что болит?

«Душа! Душа болит! За сыночков!» – хотелось сказать Маше, но сил на это не было, да и вряд ли врачиха из городской поликлиники восприняла бы всерьез ее горести.

Им бы лишь рецептов вагон навыписывать да отправить человека умирать домой. Знамо дело. Поэтому Маша только прошептала:

– Сердце болит, давит…

– Ну, это-то понятно, – буркнула врачиха.

Она на секунду-две взяла Машино запястье и отошла.

Уже потом, полежав не один день, Маша заметила, что к пациентам, поступившим в субботу или в воскресенье, врачи и медсестры особенно злы и непримиримы, поскольку из-за них нельзя было уйти пораньше домой даже в выходные.

С Машей в палате лежало еще пять баб, большей частью разительно похожих на нее, пожилых и толстых сердечниц. На их расспросы – как, мол, сюда попала? – Маша не отвечала, отворачиваясь и безнадежно махая рукой. Не скажешь же: «Сын жениться собрался, вот я с горя такого великого и скопытилась…» Подумают, что сумасшедшая. И не выпустят из больницы. Еще в психушку переведут – она тут же, через забор, находится. А сыночки драгоценные только рады будут. Сразу девок в ее дом наведут, а то и действительно через ЗАГС с ними окрутятся… Нет, от одной этой мысли Маше хотелось вскочить и как была, в ночнушке и казенном халате, побежать домой, разогнать накопившихся в ее доме девок, а сыновьям так попенять, так попенять – чтоб всю жизнь помнили!.. Вот чего-чего, а помирать Маше было совсем не с руки – так просто она не сдастся. Оставить за девками поле сражения, которое есть любовь ее сыновей? Нет, не дождетесь! Маша всех переживет!

– … Ну ты ж сама им говорила: помру, тогда женитесь, – пожала плечами тетя Катя, когда Маша шепотом поведала ей трагическую предысторию своего инфаркта, выставив это так, что сыновья чуть ли не гнали ее вдвоем из дому, чтобы освободить себе место для разврата.

– Кто тебе сказал? – поджала губы Маша.

– Так Вовка и рассказал… Что-то у тебя тут не связывается. То помирать собираешься, то грозишь двести лет прожить.

Тетка пришла посреди второй недели Машиного пребывания в больнице. Сыновей в первые дни к ней не пускали, а потом наступила рабочая неделя, и они не смогли навестить бедную, больную маму. А Володька, может, и стыдился. Как же – он и виноват во всем.

– … И что он тебе еще рассказал?

– Ну, как сообщил, что женится, ты и… того. На полу они тебя нашли и скорую вызвали.

Маша промолчала, всхлипывая и горестно кивая. Так и было. Довели мать…

– Почему ты это так воспринимаешь, Маша? Мы с Александром Иванычем в толк не возьмем. Почему ты не хочешь, чтобы ребята жизнь свою устроили? Все родители беспокоятся, если дети долго одни, без семей.

– Невест хороших нет, – привычно передернула плечами Маша.

– А та девушка чем плоха? Ты ж ее даже не видела.