Быть единственной

Белякова Людмила Игоревна

За довольно глубоким оврагом, по дну которого пробегал деловитый ручеек, жили в некотором отъединении от остальной деревенской коммуны три семьи. По молодости три парня с небольшим разбросом во времени женились на трех тамошних девицах. По лени, что ли, или из-за нежелания далеко уходить от родительских наследственных соток. Ну, понятно, с потомством не задержались, да и с шумными разводами тоже. Во втором, еще более счастливом браке тоже вскорости родилось по отпрыску – верно, каждый хотел доказать другим, что он способен найти что-то получше. Однако это заовражные семьи отнюдь не скрепило. Попереженившись по третьему разу, парочки с деторождением решительно завязали – видно, здоровьем поизносились к тому времени,

да и траты на всю эту свадебно-разводную кадриль с последующим разделом имущества были немалые. А в сухом остатке вышло – и-их ты! – умереть не встать. Свилась в этом любовно-марьяжном хороводе наистраннейшая загогулина: ни одна баба не жила с тем, от кого рожала, и не один мужик не воспитывал своих детей, хотя у каждого алиментщика имелось по паре спиногрызов. В целом это особенного значения не имело – жили-то все рядом, в пределах прямой видимости, так что ни одному отчиму не было особенно вольно на чужое чадо руку поднять. А если какая-то из мамок была в дурном расположении духа, то для острастки можно было шумно попенять отцам ее детей на маленькие алименты, поскандалив напрямую, просто через оградку палисада в одну или в другую сторону. Так что общие дети воспитывались в умеренной строгости и никто не голодал. Были в этой вроде бы неуклюжей и невесть как создавшейся ситуации и другие положительные моменты. Ежели надо было забрать от выселковского сельпо чьего-то в стельку пьяного супруга, то подчас заовражные бабы шли на дело парочкой – кто кому состоял в родстве по детям. Солидарность эта была, понятно, чисто меркантильного свойства: насмерть замерзнет зимой придурок или паралич схватит его от перегрева – одна останется без прямого кормильца, хоть какого, другая – без алиментов. Но и доставалось за безобразие пьянице взашей и под ребра тоже с двух сторон – все по справедливости.

Одно время выселковские, относившиеся к заовражным как столичные жители к лимите – с легким, брезгливым презрением, настоятельно советовали им все-таки пойти на демографический рекорд и завести по третьему ребенку, дабы каждый производитель имел приплод от каждой женской особи. Заовражные мужики, даже относительно трезвые, за такие предложения лезли драться, да и бабы могли покорябать шутнику нос, поэтому довольно быстро эти подковырки прекратились. А может быть, все просто привыкли.

«Вот так, может, и мои привыкнут? Насмотрятся на других и привыкнут, поймут… Чего хорошего в этой семейной жизни-то? Бабы все вредные, денег от мужей требуют. Понарожают, и еще неизвестно от кого, а потом мужик корми эту ораву… А вот мама – она ж никогда ничего не требует – только чтоб любили ее и уважали. Разве это трудно? Нет. С мамой всегда лучше».

Постепенно Маша успокоилась – видно, хватило сынкам срамных историй с их девками и ее инфарктом, до которого они ее сообща довели. Правда, летом сыновья по профсоюзным путевкам на две недели уехали на турбазу, куда-то на Волгу, чем Маша очень возмущалась. Но потом сдалась: ну, правда, что тут говорить – мужикам под тридцать, а они нигде дальше родной Московской области не бывали.

Сыновья вернулись довольные, загорелые, даже какие-то незнакомые. Маша долго рассказывала им, как несколько раз у нее было плохо с давлением и сердцем. До вызова скорой дело, правда, не дошло, а надо бы… Сыновья попросили у нее прощения, и Маша их простила, вырвав обещание никогда ее не покидать – до самой ее близкой смерти.

До конца лета Маша дожила спокойно. Гром грянул в начале осени.

Солнце откидывало низкие тени, вечерело. Почти все деревья вокруг уже сбросили листву, но осень стояла умиротворенная, тихая и сухая. Была пятница, Володя должен был приехать с работы, как обычно, пораньше. Вадика пока не было, наверное, халтурил в своей мастерской, денежку на хозяйство зарабатывал.

Когда Маша увидела Володю входящим в калитку, то удивилась какой-то

странной, незаметной, но разительной в нем перемене. Он шел по их большому двору широкими шагами, однако Маша его почему-то все не узнавала и не узнавала. Потом Володя исчез из вида, и Маша услышала, как он шумит в сенцах, переобуваясь, и ей показалось, что делает он это странно долго. Потом сын, видимо, прошел к себе переодеться в домашнее.

Когда Володя вошел на кухню, одетый в черно-красную байковую кофту, купленную Машей на заводской распродаже – ничего же в магазинах не было, – она его снова не узнала. Или, наоборот, узнала? Только не сына, а его отца, давно и бессовестно их покинувшего. Так он был сейчас на родителя своего похож…

– Мам, – начал Володя, даже не поздоровавшись и не спросив, как она сегодня себя чувствует, – ты присядь, пожалуйста.

Машино лицо оледенело и потеряло возможность что-то выражать, кроме панического ужаса.

– Теперь уже ничего не поделаешь…

«Ох, опять! Опять! И так мало времени прошло, а он снова за свое! Опять проститутка какая-нибудь мозги ему засрала!»

– У нас… с одной девушкой будет ребенок. Ну и соответственно… мы хотим расписаться. Все решено.

Маша стояла, тяжко опершись на стол – сесть она так и не успела, одеревенев, – и вдруг услышала, как из самого ее нутра доносится жалобный, тоненький не то плач, не то вой – и-и-и-хь! Так, верно, выли, провожая своих мужиков на борьбу с татарами, русские бабы еще семьсот лет назад.

– И не надо, пожалуйста, обмороков и инфарктов, – чуть раздраженно добавил Володя. – Тут уж я обязан. – Он развел руками – ничего не поделаешь – и наконец посмотрел на мать.

Маша судорожно шарила по карманам в поисках платка, хотя глаза у нее были совсем сухие. Просто вошло в привычку.

– Ты что же, – едва шевеля губами, выдавила она из себя, – сюда ее привести хочешь?

– Нет, – поспешно и даже радостно сообщил сын. – Мы у нее будем жить. Она молодой специалист, у нее однокомнатная квартира в городе, а сама она из Орехово-Зуева. Там у нее родители. Но если хочешь, она приедет с тобой познакомиться.

– Нет! Нет!!! – крикнула Маша так, что звякнули стеклянные дверцы буфета, а сын вздрогнул и отступил на полшага. – Ноги ее не будет здесь!! Ноги не будет!.. – И вдруг, озарившись спасительной мыслью, Маша бросилась к сыну, сжав молитвенно руки: – Володенька, сынок! Не твой это ребенок! Не твой! Обманывает она тебя!

Брак «по залету» в Выселках был, считай, каждый второй, так что Машин старшенький с этой довольно действенной практикой отлова мужей не мог быть не знаком. На что угодно девки шли, лишь бы привязать к себе глупеньких мальчишек! Вот и Машин сын не избежал этой позорной участи. Не уберегла она его…

– Не твой он, не твой! – заныла, завела Маша, в исступлении мотая головой. – Окрутить она тебя хочет!

Володя криво усмехнулся:

– И откуда это тебе известно?

– Не твой он, не твой…

Маша, истратив на крики и вопли последние силы, отползла на подкашивающихся ногах к стулу и тяжело, боясь промахнуться, на него опустилась.

– Нет, ну что ты об этом знаешь? – стал допытываться сын, как-то непривычно – озлобленно и въедливо.

– Что я знаю!.. – простонала Маша, прикрывая горестно так и не желавшие плакать глаза.

Да просто знала Маша, точно знала, что сын стал добычей очередной «проститутки», решившей им, наивным, покрыть свой грех. Новое дело…

– Ну не твой это ребенок, не твой… Не надо жениться на ней, а, сыночка? – шатаясь, как в бреду, повторяла Маша.

– Нет, а почему ты так думаешь?

Сын, похоже, не слишком переживал, напротив, откровенно любовался Машиными страданиями и стоял, выжидательно на нее глядя.

– Не может быть, чтоб твой…

– Мам, а чем я такой плохой, ты мне скажи, а?