Быть единственной
Шрифт:
Маша еще долго сидела, медленно осмысливая узнанное. Ведь, значит, мог бы сын уйти от Зойки, разменяться, отселиться… А не уходит. Почему? После этого долгого ступора внутри у Маши начало набираться – как вода в подполе весной – это забытое чувство… Побороться за сыночку, ставшего жертвой хищной бабы, вцепившейся в него всеми десятью крашеными ногтями! Побороться! Ведь может же уйти, развестись, разменяться… Освободиться от ездившей на нем жены. И поселились бы они с Володенькой одни, без Зойки, без Ирки… Разве им плохо было бы? Вон как Володя маму любит… А уж как
«Вот, вот что ему надо сказать: брось ее, разведись, хватит уж терпеть! Разменяем квартиру, опять будем жить вместе!.. Я все по дому делать стану, а он работать будет – так, понемногу, лишь бы на хлебушек хватало. Я ж сына родного на эти диваны дутые день-деньской горбатиться не заставлю… Вот хорошо-то нам будет!»
Теперь надо было улучить момент, чтобы застать Володю одного, открыть ему глаза на беспросветное и позорное его рабство, сагитировать и воодушевить на бунт против жены… Да, Маша затаится на время, подождет… Столько времени ждала, терпела – еще немного потерпеть и все будет хорошо… Они с сыночкой будут опять вместе, вдвоем, и никакие бабы-шалавы между ними стоять не будут. Не будут! И Маша хоть оставшиеся ей куцые, старческие годки проживет как хочет – вдвоем с любимым сыном.
Предлог обратиться к сыну с ультиматумом – бросай Зойку, разводись, разменивайся, – представился не скоро. Было весна, а осенью Маше должно было стукнуть семьдесят пять. Маша все представляла себе то благодатное время, когда они с Володей поселятся на отвоеванной у невестки жилплощади и наступит у Маши та жизнь, которую она заслужила своими долгими, тяжкими страданиями. Сынуля будет с ней, а Маша перестанет делить его с другими бабами, пусть даже это ее внучка. И вот, как ни была подла и хитра Зойка, а сама, как нарочно, предоставила Маше возможность убедить сына в полной неудачности его семейной жизни.
Зойка повезла дочку за границу развлечься и отдохнуть после второго курса университета. Поехать куда-то втроем с Володей у них не получалось. А почему – Маша поняла сразу.
«Боится, что я опять газ оставлю или утюг включенный… Не хочет меня одну в квартире оставлять. Думает, я мебель ее драгоценную спалю. Понятно… За дуру старую меня считает».
Ну и газ, залитый из бурно кипевшего чайника, и утюг, исправно включавшийся-выключавшийся несколько часов подряд и скушавший много-много электричества, – это было, было. Чего греха таить? Забывала Маша – что тут поделаешь. Возраст. Пусть вот сами до такого доживут.
Поэтому о том, чтобы оставить Машу одну, без попечения молодых, речи не шло, и Зойка с дочкой укатили отдыхать на три недели, предоставив Маше полную свободу действий. Ну, недельку-полторы Маша просто наслаждалась этой временной видимостью благополучия – они с Володечкой были вдвоем, одни. Маша вставала рано утром и, безо всякого усилия, порхая будто молодая, готовила ему завтрак. Маша уговорила сына приезжать обедать домой –
– Да больно густо и жирно, мам, не обижайся. Я ж не на стройке кирпичи ворочаю, а в офисе за столом работаю. Мне это лишнее. Я толстеть не хочу.
Маша все больше убеждалась, что сын несчастлив в браке и его надо без промедления спасать. Держит его Зойка впроголодь – приучила к крохам, а работать заставляет как последнего батрака, с утра до ночи. Вот недавно Володя пожаловался, что дел невпроворот и обедать он не приедет.
«Ага, я это ему напомню! Бросила Зойка все дела на него и по заграницам ездит, денежки мужнины просаживает! А он-то, он-то! Рад стараться! Как не мужик…»
И вот в пятницу вечером, когда Володя наконец расположился в их уродской зале у телевизора, Маша, помыв посуду после ужина, встала на пороге, сложив руки на животе, и стала пристально глядеть на сидевшего на диване сына.
– Ты чего, мам? – Он наконец поднял на Машу глаза.
– Да вот я думаю, сыночка, долго ты это все терпеть-то будешь? А? Сколько ж еще эта шалава над тобой измываться-то будет?
Сын, дернув головой, уставился на Машу. В полутьме по его лицу бегали цветные отблески.
– Мам, ты чего говоришь-то? – Он нажал на кнопку пульта, и телевизор примолк.
– А то… – Маша сделала пару шагов в залу. – Когда ж ты мужиком-то наконец станешь? Зойка вон по заграницам раскатывает, Ирку там на проститутку учит, а ты тут вкалываешь? Когда ж это безобразие кончится-то?
Володя не отвечал, глядя на мать с по-дурацки приоткрытым ртом.
– Ну, чего молчишь? Не так, скажешь?
Маша почувствовала, как ее несет тугая волна возмущения, долгие годы таившаяся внутри и теперь вырвавшаяся наружу мощным фонтаном. Она вдруг вспомнила, как Зойка, не спросясь, выкинула всю одежду, в которой Маша пришла к ним в дом. Да, долго, долго Маша терпела, а вот, когда Зойка вернется, Маша ей все выскажет! И про хорошее еще совсем пальто, и про платье!
– Мам, ты вообще соображаешь, что говоришь? – наконец подал голос Володя.
– Да я-то соображаю, а вот ты не соображаешь!
Маша повернулась и ушла на кухню, а Володя остался сидеть в полутемной комнате. Маша услышала, как снова заговорил телевизор. Она еще долго вытирала стол и плиту, думая, что сын придет поговорить, и потому не ложилась, сидела у себя, прислушиваясь, чем там занят сынок. Обдумывает мамины слова? Ну хорошо, хорошо! Первый шаг к их общему освобождению сделан. Будут и другие.
Потом, уже ближе к ночи, Маша услыхала, как Володя на кухне разогревает чайник, и поспешила туда. Надо поспокойнее, а то сыночке завтра на работу.
– Володечка, ну чего? – спросила Маша ласково, надеясь, что он начнет жаловаться на свое беспросветное существование, а Маша тут как раз и посоветует ему разойтись и разъехаться с Зойкой.
– Что «чего»? – сухо поинтересовался Володя, поднимая на мать глаза.
– Как ты… с Зойкой-то?
– У нас с Зоей все в порядке, мама. У нас семья!.. А ты, я вижу, за старое принялась? – Он взял чашку и отошел к плите долить кипятку.