Быть Хокингом

Хокинг Джейн

Поскольку три географические области и три исторических периода моего исследования уже были четко определены, вернуться к работе оказалось легче, чем я думала. Я уже оформила мои идеи в отношении поэзии наиболее раннего из периодов, мосарабских хардж, и теперь могла обратиться ко второму периоду расцвета средневековой лирики на территории Галисии [121] в северо-западной части Пиренейского полуострова. Язык там больше напоминал португальский, чем испанский; город Сантьяго-де-Компостела приобрел международную известность и коммерческий успех благодаря гробнице святого Иакова, чей гроб, согласно местной легенде, прибило к Галисийскому побережью в 824 году. К XIII веку песни галисийских трубадуров вытеснили увядающую поэзию Прованса и стали любимым развлечением при кастильском дворе, а их сложение – еще одним крупномасштабным предприятием во всех отношениях замечательного короля Альфонсо Мудрого. Среди многих разнородных композиций выделяется группа под общим названием cantigas de amigo [122] , состоящая из любовных песен от лица женщины, темы и характерные черты

ее перекликаются с харджами: влюбленные часто встречаются на рассвете, девушка поверяет свои чувства матери или сестрам, возлюбленного часто нет рядом. Кроме того, в их стиле и языке проявляются фольклорные элементы, восходящие к традиционным прообразам. За те несколько часов, которые имелись в моем распоряжении каждый день, я должна была выискать традиционные элементы в пятистах двенадцати cantigas de amigo, оценить выдающиеся стилистические и лингвистические характеристики, объединяющие их с харджами, сравнить их язык с классическими или библейскими прообразами и определить их место в общем языковом пространстве Европы.

121

Испанское автономное сообщество.

122

Песни о друге (исп.).

Я обнаружила много общего между харджами и cantigas de amigo, что, возможно, было результатом мосарабской миграции к северу из-за более поздних прецедентов их фанатичного притеснения арабами. Также я обнаружила и поразительные отличия: кантиги не обладают ярко выраженной энергетикой хардж и не несут в себе ощущения напряженного ожидания. Образный ряд связан с картинами природы: горами и реками северо-западной части полуострова, открытой переменчивым ветрам с Атлантики, и с эмоциями лирических героев. Образованный человек увидел бы классические и библейские аллюзии в образах ветра и волн, деревьев, гор и потоков, к которым приходят молодые олени. Однако более вероятным источником такой поэзии является влияние отдаленного крестьянского прошлого, затерянного в тумане гораздо более ранней эпохи, чем та, к которой отсылают нас исполненные ясных христианских образов харджи.

Девушка, чей образ идентифицируется с красотой и чистотой утренней зари, встает рано утром и идет стирать туники в реке (образ реки может быть связан с одной из старинных кельтских богинь плодородия или галисийскими богинями, чьи священные камни с рисунками и надписями дошли до наших дней):

Levantou-s’ a velida,levantou-s’ alva,e vai lavar camisasem o alto:vai-las lavar alva.Прекрасная девушка встала,Заря забрезжила,Она идет стирать туникиВ реке:Их стирает сама заря.

В некоторых стихотворениях об утренней заре занятие девушки прерывают игривые порывы ветра, в язычестве олицетворяющего злых духов, или появление горного оленя. Олень, волнующий воды реки, символизирует присутствие возлюбленного и любовные действия, однако какие-либо прямые указания на сексуальность отсутствуют:

Passa seu amigoque a muit’ ama;o cervo do montevolvia a augualeda dos amores’dos amores leda.Мимо проходит ее возлюбленный.Он очень любит ее;Горный оленьВолнует воду.Счастливы в любви,Счастливы в любви.

Появление оленя около воды может трактоваться как библейская ссылка, напоминающая о Песне песней и псалмах, но на более популярном уровне это также может быть следом устойчивых языческих обрядов плодородия, искорененных некоторыми воинствующими епископами в IV и V веках.

Многие из стихотворений передают настроение уныния и меланхолии, что отличает их от эмоционально насыщенных хардж. Здесь препятствием истинной любви служат непостоянство, неверность и отвержение, а также практические соображения войны или социальных условностей; они находят свое выражение посредством деревьев, птиц и источников. Озирая эмоциональную пустыню, в которую превратилась ее жизнь, покинутая любимым девушка взывает к нему, напоминая о том, как птицы пели об их любви. Она обвиняет его в разрушении пейзажа их любви своей жестокостью. Повторяющийся рефрен, leda m’ and’ eu, выражает ее тоску о потерянном счастье.

V'os lhi tolhestes os ramos en que siiane lhi secastes as fontes en que bevian;ledam’ and’ eu.Ты забрал у них [птиц] ветви, на которых они сидели,И высушил ручьи, из которых они пили;Как мне стать счастливой?

Хотя возвращение к диссертации повысило мою интеллектуальную самооценку, я чувствовала себя одиноко, сидя за столом в библиотеке в окружении томов с желтыми страницами, пытаясь оценить относительную значимость каждого из многочисленных влияний, в результате которых возникли эти стихотворения. Отношение Стивена к изучению

Средневековья не смягчилось со временем. По его мнению, такие исследования были столь же бессмысленны, как и сбор галек на пляже. Семинары по Средневековью, служившие моим источником вдохновения, прекратили свое существование; мои связи с кафедрой испанского языка в Кембридже всегда были поверхностными, и, хотя моя мама все еще исправно оставалась с детьми по пятницам, я не чувствовала принадлежности к группе, собирающейся на лондонские семинары.

Заунывные мотивы кантиг наполняли мой внутренний мир и сопровождали меня в моем одиноком труде. Они были со мной, когда я выполняла работу по дому, занимали меня при бесконечном кормлении Стивена – еда, порубленная на мельчайшие кусочки, исчезала ложка за ложкой, глоток за глотком, – и в любую свободную минуту, пусть краткую, я бросалась к своему столу в эркере гостиной, чтобы сделать несколько пометок, набросать пару идей, привязать несколько ссылок. Тем не менее изучения этих песен, написания аннотаций и анализа было недостаточно. Я страстно хотела иметь возможность выразить такие же эмоции через песни, песни любой эпохи. После первого опыта соприкосновения с вокальной музыкой в Калифорнии я мечтала о том, чтобы научиться петь как следует. Голос можно было носить с собой, в отличие от пианино, и тренировать где и когда угодно, даже во время мытья посуды.

Хотя пренебрежение Стивена к средневековым исследованиям было непримиримо, а его преданность большой опере, в частности Вагнеру, не ослабевала, он тем не менее поощрял мой новый интерес.

Хотя пренебрежение Стивена к средневековым исследованиям было непримиримо, а его преданность большой опере, в частности Вагнеру, не ослабевала, он тем не менее поощрял мой новый интерес. Раз в неделю он и его студент согласились приходить домой раньше для того, чтобы посидеть с детьми и отпустить меня на один час на вечерние занятия вокалом у известного баритона Найджела Викенса, преподавателя и концертирующего певца. Его высокая прямая фигура казалась еще более импозантной благодаря выдающемуся черепу, и при первом знакомстве я почувствовала, что оробела, – возможно, из-за преувеличенной четкости его дикции. Однако оказалось, что это лишь одна из черт его неординарной личности. Преуспев в актерском искусстве, он мог в одну минуту удерживать класс в благоговейном повиновении, а в следующую – повергнуть в пароксизм хохота. Настоящий волшебник от музыки, Найджел каждую неделю открывал свою коробочку с фокусами, чтобы доставать оттуда блестящие драгоценности, содержащие в себе все цвета и оттенки эмоций и вобравшие эссенцию творчества гениальных музыкантов: Шуберта, Шумана, Брамса, Форе, Моцарта… Их гений обращался к внутреннему миру человека, чтобы дать выход всему, что таится в глубине души, выразить надежды и страхи, печаль и чувство трагедии – все то, для чего недостает слов. Иногда печальные ноты песен и пробуждаемое ими смутное чувство томления оказывались такими болезненными, что их невозможно было переносить. Через два занятия я уже понимала, что хочу научиться петь, создать собственный голос с нуля и использовать мой новый инструмент.

4. Настольная игра

Довольный новой удобной обстановкой и уверенный в своем положении на работе, Стивен сменил направление исследований в физике, оставив за плечами законы макрокосма и общую теорию относительности, он все больше погружался в квантовую механику, в законы, действующие в микрокосме, на уровне элементарных частиц, квантов – кирпичиков бытия. Такая смена предмета исследования явилась закономерным результатом его работ, посвященных черным дырам, и научным контактам с калифорнийскими физиками, изучающими элементарные частицы; он устремился к новым горизонтам, начав разработку теории квантовой гравитации, которая, как он надеялся, поможет связать законы общей относительности Эйнштейна и физику квантовой механики. Эйнштейн относился с глубоким подозрением к теории квантовой механики, разработанной Вернером Гейзенбергом и Нильсом Бором в 1920-х годах. Он не доверял этому научному прорыву из-за элементов неопределенности и случайности, которые были его неотъемлемыми частями: это подрывало его веру в возвышенную упорядоченность природы Вселенной. Свое неприятие он озвучивал Нильсу Бору, сказав так: «Бог не играет в кости во Вселенной».

Происхождение Вселенной будоражило мое воображение, как на протяжении моего замужества, так и до него. В детстве нам с Крисом мама показывала созвездия, сияющие на ясном небосклоне Норфолка. В семидесятых годах уличное освещение было еще не настолько ярким, чтобы мы с Робертом и Люси не могли рассматривать ночное небо и восхищаться красотой далеких сверкающих звезд в темноте. Мы вместе рассуждали о неизмеримом расстоянии и неподвластных воображению временных масштабах и восхищались гением их отца и моего мужа, который смог превратить бесконечность пространства и времени в математические формулы, которые носил в голове, – как если бы, по словам Вернера Израэля, он сочинил в голове целую симфонию Моцарта. В этих уравнениях был ключ ко многим вопросам по поводу нашего происхождения и нашего положения во Вселенной, включая волнующий всех вопрос о нашей роли в качестве миниатюрных обитателей ничем не примечательной планетки, вращающейся вокруг заурядной звезды на задворках самой обыкновенной галактики. Эти вопросы не давали мне покоя, несмотря на то что мои знания физики и математики были рудиментарными. Напротив, столкновения невидимых частиц, особенно в случае, если частицы не только невидимые, но и воображаемые, не воспламеняли моего интереса так, как это делало представление о путешествии через миллиарды световых лет к истокам пространства и времени. Должна признаться, что компания ученых, с которыми Стивен теперь общался, привлекала меня в еще меньшей степени. В целом физики, занимающиеся элементарными частицами, оказались горсткой экспертов, гораздо менее озабоченных человеческими взаимоотношениями, чем собственной научной репутацией. Они были в гораздо большей степени настроены на агрессивную конкуренцию, чем расслабленные, дружелюбные релятивисты, с которыми мы общались в прошлом. Они посещали конференции и приходили на общественные мероприятия, организованные специально для них, но, не считая нескольких неудержимо жизнерадостных русских, были совершенно невыразительными личностями. Среди этой серости так приятно оказывалось порой видеть лица образованных, красноречивых и обаятельных друзей из релятивистского прошлого: Израэлей, Хартлов, Кипа Торна, Джорджа Эллиса, Картеров и Бардинов.