Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества
Шрифт:
Но почему они никогда не танцуют втроем? Почему никогда не приходят вместе? Я думаю, Дима и Ося на самом деле – это один и тот же папа, раз они одинаково танцуют с мамой и никогда не могут появиться одновременно. Он переодевается то в Осю, то в Диму, а кто он на самом деле, никто не знает. Он сам не знает. И когда он голый, он боится повернуться ко мне лицом, чтобы я не узнал, кто он на самом деле.
Я хочу петь и рисовать, как мама. Мама рисует лучше всех. Я хочу рисовать, как она, но я не хочу учиться рисовать. Я хочу сразу нарисовать наш дом, этот
Всё-всё-всё сразу нарисовать и больше не рисовать никогда, а только петь, петь всегда, как мама, все говорят, у меня ангельский голос, но это скоро пройдет. Все говорят, что голос ломается. Я так боюсь, что голос сломается и будет больно-больно. Наверное, он уже ломается, потому что я весь горю, губы пересохли, не могу глотать, так болит горло. Это голос ломается, я перестану быть ангелом и не смогу петь, как мама.
Я хочу петь, петь, петь на весь мир своим ангельским голосом, как мама поет, как птицы поют, как кошка поет, когда ее гладишь и она мур-мур, как весь мир поет, а я должен учиться рисовать, у меня температура и нет папы – ни папы Димы, ни папы кота Оси, ни папы мамы.
Я так люблю, когда она лежит со мной голая и поет песню, я хочу танцевать с ней, как танцует Ося-Дима, но когда я просыпаюсь в ночи, ее уже нет – она спит то с дядей Димой, то с котом Осей и никак не хочет понять, что он один человек.
– Ты должна, наконец, выбрать между нами, – говорит ей папа Дима, гладя меня по голове. – Ты же сама видишь, ребенку нужен папа, а какой из него отец!
– Ребенку нужен папа! – кричу я и просыпаюсь.
Дима целует меня в лоб – какие у него холодные губы!
– У него жар, что же делать, что же делать? – поет женский голос.
– Это один человек! – кричу я и еле слышу свой голос. – Как ты не можешь понять, что это один человек! – захожусь я в плаче, и что-то лопается у меня в горле.
– Это конец! – шепчу я, потому что у меня сломался голос.
– Что ты говоришь такое! – плачет мама.
Теперь я не могу петь, но могу рисовать. Если мама не может между ними выбрать, я выбираю сам. Я рисую моего папу. Кот с птичьим лицом и мокрой пипиркой. У них всегда мокрые пипирки после танца с мамой. Когда они голые танцуют стоя, сидя, лежа и еще по-всякому, они уже ничего не замечают, вот я и подсматриваю, я все про них знаю, а про себя нет. Когда мама ложится ко мне голая, я не знаю, что мне делать, чтобы танцевать с ней, как Дима и Ося, и я пописал на нее, чтобы пипирка была мокрой, но мама рассердилась, а за что? Я ей все объяснил, она стала смеяться, как шальная – так кот Ося про нее говорит.
Как нарисовать кота Осю и дядю Диму с одним лицом, с одним телом и с одной мокрой пипиркой? У моего кота с птичьим лицом пипирка вышла больше, чем хвост. Два хвоста? Или две пипирки? Одна пипирка просто так, как хвост, а вторая большая-пребольшая, когда они танцуют с голой мамой, у меня никогда такая большая не вырастет.
А теперь я пририсую
Это большие птицы или малые птахи? Я нарисовал этому коту-птице с двумя хвостами-пипирками куриные крылья, чтобы он никуда не улетел. Он тут же быстро-быстро ими задвигал и прокудахтал:
– Я улетаю, – кудахчет кот Ося.
Я хватаю резинку, чтобы стереть ему крылья, но уже поздно – они растут на глазах.
– Видишь, у него жар, я не знаю, что делать, он не спит и рисует, – сказала мама.
– Я пришлю оттуда лекарства. Я буду тебе писать.
– Стихами, пожалуйста, – говорит мама и слишком громко смеется.
Сейчас заплачет – она всегда, когда так смеется, потом плачет.
– Что ты рисуешь? – спрашивает кот Ося. – Какое-то мифологическое существо, не поймешь кто.
– Это ты с Димой, – сказал я.
Кот Ося помрачнел.
– В этом доме все сговорились меня обижать.
– Кому ты нужен, – говорит мама, вытирая слезы.
– А почему крылья? – спрашивает кот Ося.
– Потому что ты улетаешь, и Дима улетит.
– Никуда он не улетит, твой Дима. Он здесь прописан навечно. Как крейсер «Аврора» – на вечном приколе. Он из тех, кто держится за юбку, даже если это чужая юбка.
Это он о маминой юбке. Только Дима держит ее совсем не за юбку, когда с ней танцует, хотел рассказать ему, у них это немного по-другому, чем с ним.
– Ты хочешь мне что-то сказать? – спрашивает кот Ося, но я не уверен, что ему понравится мой рассказ. Все, что связано с Димой, ему не нравится, хотя это один и тот же зверь, я это знаю теперь точно, раз они одинаково, хотя и каждый по-своему, танцуют с голой мамой.
– Нет, лучше не буду, – говорю я. – Зачем тебя расстраивать перед полетом.
– Господи, какой ужасный ребенок, – говорит кот Ося, но я понимаю, что он и не хочет, чтобы я ему рассказывал. Хоть и не знает про что, но на всякий случай. Он всегда больше говорит, чем слушает. Помоему, он боится слушать.
– Давай ему скажем, – говорит мама, ни на кого не глядя.
– Как ты танцуешь с Димой? – спрашиваю я.
– Ты танцуешь с Димой? Ничего не понимаю! – говорит Ося.
– Какие же вы у меня дураки! – смеется-плачет мама.
Потом поворачивается ко мне и говорит:
– Ты все ищешь своего папу. Вот он стоит перед тобой, твой папа.
– А как же Дима? – говорю я и плачу.
– Дима – наш общий друг, – говорит мама.
– Не мой! – говорит кот Ося, который теперь папа.
– Почему не твой? Был – твой. Ты же меня с ним и свел и оставил на поруки. Он не изменился от того, что взял меня на поруки.
– Зато я изменился.
– Опять за свое! Давай хоть в последний день оставим эту бодягу.
– Для кого бодяга, для кого – нет.
Они всегда обо мне забывают, когда выясняют отношения.
– Я болен! – кричу я, чтобы обратить внимание, но из моего горла один только хрип да сип.
– Что ты хочешь, детка? – спрашивает мама.
– Я болен, – говорю я.