Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества

Соловьев Владимир Сергеевич

– Не успели вырастить национальные кадры. Пустоты в теле государства. Как у кастрата.

Был будущий тесть, так им и не ставший, художником-нонконформистом, округ тусовался молодняк, в том числе мой будущий папа.

С Мариной он познакомился прежде ИБ и даже слегка (или не слегка?) приударял за ней, пока не повстречал мою будущую маму. Вот почему я так живо интересовалась, целой ли Басманова досталась ИБ – доносить плеву до 24-х, когда их пути пересеклись, мудрено. В противном случае честь дефлорации этой ледашки-бля*ушки (смотря с кем) принадлежала моему папе.

Мама утверждает, что она запросто, не прилагая особых усилий, вытеснила Марину из сердца папы, а точнее, перенаправила его не такое чтобы уж очень агрессивное либидо. Насколько могу судить со стороны, у папы усредненный темперамент, хотя наблюдала их с

мамой за этим делом только однажды. Альтруист-папа рассказывает иначе: что это ИБ легко и безболезненно отбил у него Марину, а уж потом появилась моя будущая мама.

– Да и отбивать не надо было, – добавлял папа скороговоркой. – Меж нами ничего не было. Отношения сугубо дистиллированные. Бесконечные прогулки и бесконечные разговоры. Марина была тогда помешана на двойничестве: отражениях, зеркалах и прочих мнимостях.

Не без влияния, понятно, Стерлигова. Хотя сюжет вечный, питерский, с Пушкина начиная.

Только зеркало зеркалу снится,Тишина тишину сторожит…

Было, не было – папа человек скромный и скрытный, и даже если было, утверждал бы, что не было, но, когда у Марины родился сын, а мой будущий папа еще не был женат на моей будущей маме, он предоставил святому семейству одну из двух смежных комнат в коммуналке на Герцена. Семейное счастье длилось недолго, ИБ не выдержал и трех дней и бежал от бытовухи – из папиной коммуналки в свою собственную, на Пестеля, обратно в родные пенаты, под родительское крыло, к котлетам, клецкам и шкваркам, а Марина с выблядком вернулась домой, к Павлу Ивановичу и Наталье Георгиевне, в их замысловатую квартиру, выкроенную из танцевальной залы пушкинских времен. См. его теорию колобка и кочевья, применимую и на данный случай: побег мой произвел в семье моей тревогу. Все равно откуда и от кого: из школы, от Марины, из России. Побег из жизни, кульминацией которого является смерть. А смерть разве не тавтология? Сам говорил: худшая из худших.

Человек принадлежит жизни временно, смерти – навсегда.

Еще через пару месяцев в две папины смежные комнаты вселилась моя будущая мама, уже брюхатая мной, хотя никакого брюха у нее не было до самого конца, и когда родила, знакомые дивились: «Как ты успела! Неделю назад виделись – ты еще не была беременна!» – «А как насчет аиста?» – отвечала мама. «Аист приносит, аист уносит», – мрачно шутил ты. О том, что меня угораздило родиться 4 июля, я уже писала, хотя ни мама, ни папа, о себе уж не говорю, не помышляли тогда об отъезде.

Меня интересуют сейчас не факты и не сплетни, а чувства: ревновал ли ИБ Марину к папе? Ревновал ли папа маму к ИБ? А женщины? Уверена, что женская ревность ни в какое сравнение не идет с мужской.

Тьма факторов: от генетического (женщина может понести в результате соития, а мужчина, само собой, нет) до социального (принадлежность женщины, пусть мнимая, мужику-собственнику) и психоаналитического (комплексы, страх перед сравнением и выбором).

Почему ты все-таки воспринимал любую обиду на антисемитском уровне? Жиду предпочла русского, говорил ты о главном несчастьи своей жизни – измене Марины с Бобышевым. Даже суд над собой считал антисемитским, хотя ни слова на эту тему не было. Правда, сам арест произошел под антисемитскую гармошку: когда ИБ вышел из дома, к нему подвалили трое и стали цеплять именно по этой части, а потом еще и избили. Знаю со слов мамы – а она откуда? – потому что ты об этом не распространялся, да и сам суд, использовав в первые годы в Америке в пиаровых целях, потом похерил в своей памяти и терпеть не мог, когда напоминали. Победитель не желал вспоминать, когда был жертвой. Тем более, жертвой-евреем. Зато любил повторять чужое четверостишие и сожалел, что не он сочинил:

А нам, евреям, повезло:Не прячась под фальшивым флагом,На нас без маски лезло зло,Оно не притворялось благом.

Конечно, будучи ярко выраженным плюс картавый говор – и карикатурить не надо, находка для врага! – ты сталкивался с антисемитизмом сызмала, можно собрать с дюжину сторонних свидетельств, потому что ты сам – молчок: от дразнилки до подножки, от облома до вынужденной лжи, от бей жидов до спасай Россию.

И

это все в меня запало,И лишь потом во мне очнулось.

Или не очнулось – тем более: на подсознательном уровне. Обостренное, уязвленное еврейство, но зажатое, под прессом сознания, воли и стратегии. Потому и такое сильное, что подавленное. Обижался со страшной силой, когда тебя тыкали в твое еврейство, называли идишным поэтом, еврейским Пушкиным и проч. Зверел.

Еврейские обиды были из самых глубоких, потому, наверное, ты и остальные зачислял по этому разряду? Или что-то я не секу?

Какое, к примеру, имеет значение, что твоим соперником оказался русский, белая ворона в вашей еврейской по преимуществу шобле в Питере? Говорю о мужиках, бабы как раз были в основном гойками, никогда не скрывал своих славяно-нордических предпочтений, твоя крылатая фраза «В ней слишком большая капля еврейской крови» была отрицательной характеристикой, типа твоих же «конец света», «полный завал», «полный караул», «жуть» и проч., но в конкретном, сексуальном применении. Связь с соплеменницами приравнивал к инцесту:

– Мы, евреи – одна большая семья. По мне можешь судить, к чему приводит кровосмешение.

– ???

– (по слогам) К вы-ро-жде-ни-ю.

– Первобытные легенды, чтобы оправдать и усилить табу на инцест.

Это я, как крупнейший специалист по сексуальной антропологии.

И в качестве антипримера:

– Или взять твоего сына-полукровку. Это что – возрождение и прогресс?

– Это уже перерождение личности. Как при Альцгеймере.

В твоем интернациональном кордебалете – скорее все-таки, чем гареме – белые женщины (так он называл блондинок) составляли большинство: от Лилит-Марины до Евы-Марии. Вот именно! Смуглая леди твоих несонетов была белолицей и бледнокожей: «Стопроцентная русская!» – сам удивлялся ее присутствию среди себе подобных. С нее на пороге смерти ты и склонировал – от имени до внешности – свою итало-русскую жену, но та не стала ни твоей музой, ни твоей судьбой: мизогин был однолюбом.

– Мужчины предпочитают блондинок, да? – оправдывался ты. – Тем более обрезанцы, как я. Есть грех: люблю белых женщин. В добрые старые времена меня бы линчевали.

Комплекс ниггера, жидяры, нацмена, армяшки, человека кавказской национальности? Как сам выражался – по ту сторону политкорректности: черный жоп, да?

Когда подлавливала тебя на противоречии или подлянке, ссылался на бэкграунд своей зае*анной нации (так и выражался) – словно бы и не личные это дела. В чем тогда отличие от антисемита? Самоуничижение не противоречило и не исключало высокомерия – взрывная еврейская смесь.

Что бы изменилось, будь Бобышев еврей?

Что ты имел в виду, когда, рассказывая о предательстве друга и изме не герлы, резюмировал: «Снюхались – рыбак рыбака видит издалека»?

– Без Марины я – ноль без палочки, – говорил ты, будучи в ином настроении.

– В смысле?

– Обязан всем.

В этом мне предстояло разобраться только после твоей смерти.

Плохой или хороший еврей, но еврей со всеми вытекающими последствиями. Включая восприятие природы. Здесь у ИБ был пунктик, то есть комплекс – именно еврейский. Пусть не пунктик, но некий этноцентризм – несомненно. Что нисколько не мешало его культурному протеизму. Будучи яркой индивидуальностью, ИБ не судим на родовом уровне, но плоть от плоти своего племени, разделял с ним как его взлеты, так и провалы. Сам говорил, что природа ему не позарез, хотя в Америке, как и в России, ее в избытке. ИБ свез нас в Монток, чтобы продемонстрировать мощь американской природы, а продемонстрировал собственную немощь в ее восприятии. Океан нам показал, как личное открытие, а я вычитала в путеводителе, что в нескольких милях отсюда уникальное место – зыбучие движущиеся дюны, остатки деревьев третичного периода. Короче, пока парентс бродили по берегу, я его увлекла в эти самые уникальные дюны, которые оказались еще уникальнее – прямо в песках стояли великолепные белые и красные. Чудо, да и только! Знакомая примета, связь с прежним миром, хоть и в диковином обрамлении: дюнные грибы. А он тащился позади, увязая в песке, мучась одышкой и хныча: кeep off the dunes. Я его тычу в грибы, а он талдычит: бледная поганка. В том смысле, что замучила его до смерти: «Так вот где таилась погибель моя! Мне смертью грибы угрожали!»