Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества
Шрифт:
Когда одна студентка (тоже, кстати, русская), рыдая, все ему прямо высказала, он ответил, что тоже в отчаянии – от их невежества, бескультурия и варварства. И хихикнул:
– Распалась цепь, но живы звенья, – поставив плачущую студентку в тупик.
Женщин в истерике терпеть не мог. Вообще, право на проявление сильных эмоций было его личной прерогативой.
– Законченный монологист, – жаловался Артем. – Разучился говорить по-человечьи. Истина в кармане, вещает и изрекает, пренебрегает чужим мнением. Профессор никакой, а на гуру не тянет, несмотря на претензии. И вечно опаздывает, – добавил Артем.
Как-то предложил студентам латинских
– Надеюсь, вы слышали о таких… – и перечислил пару-тройку имен.
– А вы почему не записываете, Артем?
– Потому что и так знаю.
– Вы знаете Вергилия, Горация, Проперция и Овидия?
– А также Катулла, Марциала, Федра, Персия, Ювенала, Тибулла…
– Стоп! Вы их читали по-русски?
– Нет.
– По-английски? – еще больше удивился профессор Доуэль, который сам знал римских авторов исключительно по русским переводам.
Артему ничего не оставалось, как признаться:
– По-латыни.
– Вы нас разыгрываете, Артем! – и расхохотался.
Артем молчал.
Класс замер. Дело принимало серьезный оборот. Таинственность предмета спора еще больше усиливала интерес к нему. Класс следил за поединком – на правах античного хора, без права на вмешательство.
– Может, вы нам что-нибудь тогда прочтете из классиков на их родном наречии?
– Кого именно?
– Да хоть Вергилия.
– Из «Буколик», «Георгик» или «Энеиды»?
– Ну, уж это на ваш выбор.
Артем стал читать. ИБ перебил его на четвертой строке и сказал по-русски:
– Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь, образованьем, слава богу, у нас немудрено блеснуть. Вместо того, чтобы забивать нас своей эрудицией и вызывать комплексы, переведите-ка лучше, Артем, эти бессмертные строки на английский.
Что Артем и попытался сделать, но профессор снова перебил его, сказав, что это кощунство переводить Александра Сергеевича таким корявым и примитивным английским.
Оба позвонили мне вечером и наябедничали. И оба говорили о нуворишестве друг друга. То, что сказал Артем, мне не понравилось своей спесью:
– Чтобы говорить о латинских авторах, их надо читать в подлиннике.
– А как насчет французских, немецких, китайских и прочих? Ты отказываешь нам в праве суждения о том, что тебе известно лучше, чем нам?
– Я говорю о преподавании. Профессор должен знать больше студента. Иначе не имеет смысла ни тому, ни другому.
Тем же вечером позвонил профессор:
– Твой Артем… – начал он.
– Не мой – сам по себе, – отмежевалась незнамо зачем и тем самым развязала профессору руки. Имею в виду язык.
– Тем более. Проблема даже не в том, что не-твой Артем давит и подавляет, а в том, что отбирает у меня будущее. Пришлось поставить на место.
– Ты с ума сошел.
– Пусть не выпендривается.
– Выпендриваться можно только тебе?
– Ночная кукушка перекричит дневную, да?
Вот тут до меня и дошло, что я – главная причина их распри.
– Будет буря – мы поспорим, – и шваркнул трубку.
Бури долго ждать не пришлось.
Второй скандал – по поводу длиннющего списка мировой литературы, обязательного для чтения – от «Махабхараты» и «Гильгамеша» до Карла Поппера и Октавио Паса. Артем до сих пор уверен, что ИБ и половины не прочел из рекомендованных им книг. На обсуждении мой бойфренд, понятно, ни словом не обмолвился об этом, но высказал ряд суждений по существу: почему в списке нет Монтеня, Толстого, Пруста, Джойса, Набокова?
– Не вы один решаете, что читать и что не читать, – сказал Артем.
– А кто еще?
Встал из-за стола и с портфелем под мышкой, потухшей сигаретой в одной руке и чашкой с остывшим кофе в другой покинул аудиторию.
Наконец, они схлестнулись из-за Мандельштама. By proxy. То есть заочно.
ИБ разбирал гениальное «С миром державным я был лишь ребячески связан…» по косточкам – по строчкам, по словам и даже (гипербола Артема) по буквам.
– Музыку он разъял как труп, хотя для патологоанатома недостаточно образован. Самоучка и дилетант! – припечатал Артем.
– А бэкграунд? В Питере у него был большой опыт работы с трупами – вкалывал в морге.
Что говорить, в его лекциях присутствовал некий буквализм, чего совсем не было в его разговорных эскападах. «Ну, занудил», – подслушала я как-то реплику одной его студентки и приняла на свой счет – так мне было за него тогда обидно. Было это еще до появления Артема. Как профессор был неузнаваем, будто подменили: другой человек, чем тот, кого я знала близко и сызмала. По большому счету, профессорство – тем более, критический анализ – ему не давались, хоть он и публиковал свои лекции в виде эссе и собирал в книги, но сам цену им знал и отзывался пренебрежительно – что из-под палки, ради денег и карьеры, дабы держаться на плаву. Делал исключение только для двух лирических очерков про детство. Считай, стихотворения в прозе. Он так и не нашел свой преподавательский стиль, чувствовал себя не в своей тарелке, часто повторял, что глупеет, учительствуя:
– Отдаешь студентам остатки своего разума, а взамен получаешь их глупость и невежество.
Для литературных разборов ему катастрофически не хватало систематического образования. Не говоря уж о том, что ему было трудно сосредоточиться на чем-нибудь, окромя самого себя, с годами его эгоцентризм приобретал характер полной отключки от внешнего мира. Его литературоведение – странная такая комбинация наукообразного шкрабства и дилетантского мудрствования.
Вот именно: от лукавого.
С Мандельштамом он превзошел самого себя, разгадывая его стихотворение, как кроссвород, по пути начисто утратив его смысл и мощь. Студенты скучали, а Артема как человека импульсивного трясло. Лучше бы он прямо тут же и вытряс свое несогласие, но он – памятуя мой совет избегать скандалов – сдержался, затаился и только потом выплеснул свое несогласие в письменной форме. Результатом его трясучки и была курсовуха по Мандельштаму, где Артем дал себе волю и, не опускаясь до спора и даже не упоминая ИБ, написал об этом стихотворении сам.