Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества
Шрифт:
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Если только Ося выучил этот язык в Элизиуме. При жизни он его не знал.
Скандал в Питере! Приключения запретной книги о Бродском (2004)
Автор ждал 10 лет, прежде чем решился опубликовать полный текст этого мемуарно-эпистолярного эссе о скандале вокруг моей книги «Post mortem» еще до того, как она вышла. Документальный характер моего отчета об этом прискорбном инциденте ставит читателя в надсхваточную позицию и позволит ему судить-рядить независимо от авторской позиции. Приводимые письма даны фрагментарно, а имя главного моего корреспондента – в сокращении. Теперь эта публикация никому повредить не может, а ее детективный и сенсационный драйв не устарел и продолжает оставаться актуальным
Вот именно: плох тот убийца, который не может совершить убийство в свое отсутствие. Мне это удается – и неоднократно. Особенно в Питере, откуда я родом. Хоть напоследок удалось вырваться из этого гиблого города, и в Нью-Йорк я отвалил уже из Москвы. Но вот беда – не дает Питер о себе забыть, потому что сам никак не может забыть обо мне. Или это я не даю ему о себе забыть?
Такой вот случай. Сочинив новую книгу, я, как говорили прежде, в докомпьютерную пору, пишу с полдюжины писем российским издателям, с которыми не знаком ни лично, ни – в большинстве случаев – заочно, и предлагаю эту книгу издать. Обычно это московские издатели, но зная, что главредом питерского «Лимбус Пресс» служит переводчик и литкритик Виктор Топоров, который однажды принял участие в двухчасовом радиообсуждении моих «Трех евреев» и вообще пишет вроде бы независимо и часто диатрибы против той же питерской литературной кодлы, что и я, предложил ему нашего с Леной Клепиковой «Довлатова вверх ногами», нашу первую книгу о Сереже.
Надо отдать ему должное – он ответил мгновенно и попросил две недели. Однако книгу перехватило московское издательство «Совершенно секретно», с основателем которого, трагически погибшим Артемом Боровиком, у нас с Леной были когда-то дружеские отношения. Так что «Лимбус» пролетел, как фанера над Парижем. О чем я Топорову честно сообщил. Наши пути еще разок пересеклись, когда Наташа Дардыкина написала в «МК» восторженную рецензию на мой роман «Семейные тайны» и номинировала его на премию «Национальный бестселлер», которой заправлял Топоров. К тому времени, пышущий ядом и изливший его уже на всех окрест, ВТ зачислил меня во враги, о чем я, понятно, и не подозревал, а потому в очередную рассылку моей новой книги «Post mortem» включил «Лимбус» в число адресатов. После того как Игорь Захаров, с которым у меня был на нее договор, усомнился, что она отвечает канонам академической, агиографической биографии.
Не сравниваю, конечно, но Андре Моруа считал «Диккенса» Честертона лучшей из когда-либо написанных биографий потому хотя бы, что это вовсе не биография. Захаров попросил меня сделать кое-какие изменения, я отказался – так моя рукопись пошла гулять по свету (издательскому) и попала в рассылке в том числе в «Лимбус». Я и не подозревал, что ВТ, нарушая элементарные приличия в отношениях с автором, вместо того, чтобы ответить автору лично (или не ответить), разразился в питерских «Известиях» «открытым письмом Владимиру Соловьеву», о существовании коего я узнал спустя год или больше, и то совершенно случайно, от прибывшего в Нью-Йорк писателя Ильи Штемлера.
Все мои попытки найти это письмо в Интернете результата не дали, зато я обнаружил несколько цитат из него в чьем-то, опять-таки интернетном, резком ответе Топорову. Содержание письма ВТ, насколько я понял, сводится к отказу меня печатать, что вполне можно было сделать, послав мне однофразовую емельку. Однако мстительная первопричина открытого (а для меня до сих пор закрытого) письма, думаю, все-таки не только в том, что я в свое время отозвал свое «Лимбусу» предложение с «Довлатовым вверх ногами», а в том, что мы с ВТ пусть не враги, скорее даже единомышленники, но именно поэтому конкуренты, и я написал в «Трех евреях» об отношениях – Бродского и Скушнера – за четверть века до того, как этой темой занялся ВТ. И часто очень неплохо – см., к примеру, его эссе «Похороны Гулливера» – так что на меня он напал из перестраховки либо по злобе, а то по пьяни. Откуда мне знать! Да и не очень интересно.
Судя по отрывкам, уровень его антисоловьевской филиппики значительно ниже даже его среднего уровня. Он, к примеру, советует мне, вместо того чтобы пересказывать сплетни 25-летней давности, рассказать о моем кураторе из КГБ и намекает, что им мог быть нынешний президент России.
А то ведь и злобы у нас квота – может не хватить на оставшуюся литературную деятельность. И на жизнь – мы на самом ее краю, если только не патологические долгожители. Вряд ли.
Рассказываю все эти байки к тому, как моя жизнь в Питере продолжается в мое отсутствие – как у того честертонова убийцы, который мог совершить убийство в свое отсутствие. Опускаю Скушнера с его уж и вовсе водевильной историей, что я был приставлен к нему в качестве соглядатая. Велика честь для такого поэта-совка, как он! Последний пример моего тайного присутствия в Питере, где физически меня не было, наверно, уже с дюжину лет – скандал вокруг моей невышедшей книги, тогда еще именуемой «Post mortem» без подзаголовка «Запретная книга». Он начался в Питере в конце мая 2004-го, за пару месяцев до ее объявленного издания, которое так в Питере и не состоялось, а издательство оказалось под угрозой выселения за одну только попытку ее издать.
История фантасмагорическая от начала до конца, зашкаливает в литературный скандал, но, Бог свидетель, я ее пишу, как говаривал Сухово-Кобылин, с натуры. В нем косвенно задействована «Литературка», опубликовавшая три больших, по полосе, куска из книги, о которой пойдет речь.
В тот свой наезд в Нью-Йорк Илья Штемлер взял у меня рукопись докуромана «Post mortem. Фрагменты великой судьбы» – о человеке, похожем на Иосифа Бродского, а не на памятник, каковой сотворили его товарищи еще при его жизни, с его согласия и при его участии, а после смерти кумирня (и кумиродельня) приняла и вовсе раблезианские, анекдотические масштабы. Вот мне и захотелось стащить его с пьедестала и сделать похожим на самого себя, каким знал и любил в Питере. Отношения были близкие, тесные, частые – он даже посвятил нам с Леной Клепиковой на день рождения классное стихотворение.
Но в отличие от мемуарных «Трех евреев», где Бродский – один из трех, на этот раз я выбрал жанр фрагментарного жизнеописания. Не житие святого, а судьба поэта.
Илье Штемлеру книга настолько понравилась («Ты пишешь сплошными афоризмами»), что он взялся пристроить ее в какое-нибудь питерское издательство.
Дальше события развивались необычно.
По нескольку раз на дню я получаю от разных интернетных фирм предложения продать мне виагру по бросовой цене либо – подороже – сделать, с помощью имплантации, мой пенис б'oльшим, чем он есть. Я нажимаю на клавишу delete и уничтожаю эти емельки не глядя.
Так же я стал поступать и с моим новым корреспондентом по имени Институт соитологии, решив, что тех же щей, но пожиже лей. Пока Илья Штемлер не сообщил мне из Питера, что означенный Институт соитологии вот уже неделю пытается связаться со мной по электронной почте на предмет издания моего докуромана, но я не отвечаю. Мой роман – и Институт соитологии? Хоть там и довольно откровенных описаний – в том числе на соитологическую тему. Я позвонил директору этого института Неонилле С-й. Оказалось, она вычленила из моего романа главный, с ее точки зрения, сюжет, и даже вынесла на обложку: «история одной измены на фоне жизни и смерти».