Быть русским
Шрифт:
Ровно в полночь зазвучали песнопения на французском. Вместе с Патриком и двумя десятками паломников я поднялся на хоры – нижнее пространство было целиком отдано богослужению. Оно действительно напоминало православное – замедленным ритмом, мелодиями, антифонным чередованием голосов, пения и чтения, отсутствием органа. Французскую и русскую традиции соединяло театрализованное униатство. Я пробовал молиться по-славянски, перестал вдумываться в слова и понимать происходящее. Между явью и сном едва услышал Патрика.
– Начинается причастие. Идёмте! – он тронул меня за
Я спустился из вежливости и уважения к иной вере. Католики знали, что православным не полагается причащаться у инославных без крайней нужды, но решили испытать мои убеждения на прочность. У алтаря причащала собравшихся настоятельница с чашей в руке. Этого следовало ожидать. Нужно было бы выйти из церкви, но я замер у входа. Вскоре между ею и мной никого не осталось. И тут вместо того, чтобы отнести чашу к алтарю, настоятельница двинулась с нею ко мне. Ближе, ближе. Остановилась в одном шаге, протянула ко мне позолоченный сосуд и торжественно произнесла по-французски:
– Тело и кровь Христа!
На сухом лице сияла странная, торжествующая улыбка. Я опустился на колени и закрыл лицо ладонями.
– Тело и кровь Христа! – услышал над собой, склонился до самого пола и обхватил голову руками.
– Тело и кровь Христа! – отчеканила она в третий раз и после долгой паузы отступила назад.
Я поднялся с колен, по лицу струились слёзы и пот.
– Это насилие… насилие… – стучало в висках.
Ещё часа полтора длилось мучительное богослужение. Я изнемогал и молил Бога, чтобы всё поскорее закончилось. Рядом недвижно стоял на коленях Патрик. Пасхальная радость меркла в его мрачной аскезе. К чему эта пытка богослужением и умирание вместо воскресения? Шатаясь, я поднялся со скамьи, спустился с хор и вышел из храма в живительный холод. Где пасхальный огонь веры, с которого началась служба?
Позже на Западе не раз ко мне возвращалась терзающая мысль. Католики не чтут воскресения Христа. Во что же они верят? В Рождество и распятие Иисуса? Нет, нам с ними не сойтись. Не помогут ни великая европейская культура, ни социальная доктрина Римской церкви, ни богословие Владимира Соловьёва, ни русские католики Ростопчина, Голицын, Гагарин и прочие.
Наутро я проснулся без четверти одиннадцать. Ни Патрика, ни его плаща на вешалке не оказалось. Через десять минут я спустился в столовую и обнаружил еду, оставленную на моём месте за столом.
– Это для вас, – улыбнулась знакомая монахиня.
– Спасибо, это так любезно! Извините, проспал. А где господин де Лобье?
– Не знаю. Он позавтракал полтора часа назад. Где-то в монастыре. Принести вам кофе или какао?
Я стремительно проглотил завтрак, вернулся в номер за теплой курткой, вышел на улицу и побрёл к храму. Почти тотчас меня окликнул Патрик.
– Валери, добрый день! Надеюсь, вы отдохнули, – на лице не было ни тени недовольства, глаза улыбались.
– Добрый день. Удивляюсь, когда вы успели выспаться?
Извиняться за отказ от причастия я не стал, да Патрик этого и не ждал.
– Привычка, – он чуть помолчал. – В полдень мы должны освободить номер. Мои вещи уже в машине
– Понял,
К моему удивлению, Патрик направился не в Женеву, а предложил совершить небольшое путешествие и заехать в аббатство Тамье.
– Это чудесное место. Вы не пожалеете, – в голосе не чувствовалось никакого недовольства, он умел скрывать свои чувства.
Дорога дугой рассекала заснеженный лес и тянулась вверх, затем машина лихо покатила вниз, выехала на южные склоны. Пахнуло весной. На полянах вспыхивали под солнцем клочья снега, коровы и овцы щипали молодую траву. Мелькали, фермы, забитые грузовиками и тракторами, сады и старые, обожжённые солнцем чёрно-серые шале. Под крышей одного из них мелькнул резной шестилучевой «громовик», и я всплеснул руками:
– Патрик! Вы заметили этот знак? Только что, на этом доме? Эх, проехали…
Он поднял брови:
– Какой знак?
С минуту я объяснял на пальцах, о чём речь. Наконец, Патрик недоверчиво глянул и прибавил скорость:
– Почему вы считаете, что это знаки «небесного света»? Да, они часто украшают крестьянские дома в Швейцарии, Франции, на севере Италии.
Мои слова о религиозной общности дохристианской Европы, о сходстве старинных народных орнаментов и церковных обычаев, о единой «пламенеющей символике» в украшениях католических и русских храмов Патрика не убедили. Он пожал плечами:
– О солнечной религии много написано. Вашу гипотезу будет трудно доказать.
– Сходство символики западного и восточного христианства невозможно отрицать, древнее обрядовое единство тоже. Например, на Западе в романских храмах сохранились каменные престолы, в них замуровывали мощи святых. На Руси престолы создавали из дерева, мощи зашивали в угол антиминса. Но вы заметили, что на «Троице» Рублёва изображён каменный престол, как в средневековой Европе. Потом у нас эта традиция была забыта.
– Интересно… – Патрик кивнул, не отрывая глаз от дороги. – Вы говорите о единстве Европы в далёком прошлом. Допустим. Важнее другое: может ли такое единство возникнуть в будущем?
К чему он клонит, было понятно. Я осторожно произнёс:
– Владимир Соловьёв верил в объединение христианских церквей «в конце времён». Мне кажется, сначала должно возникнуть единство европейских культур, как было до большевистской революции, начаться сближение демократических обществ. Не знаю… Кстати, очень важен вопрос о психологии веры. Давно хотел спросить, почему католики обращаются к Богу на «ты» в молитве «Отче наш», а к Богоматери на «вы». Например, когда читают «Розарий»?
Патрик усмехнулся:
– В самом деле… – он задумался. – Знаете, логика веры не такая, как логика разума. Это французский средневековый обычай, отчасти куртуазный, я полагаю. На латинском языке нет обращения к Богоматери на «вы».
– Подождите, а молитва «Salve, Regina»? Я слышал её в бенедиктинском монастыре.
– Действительно, вы правы.
– Потому я и говорю про разную психологию веры. Может быть, здесь следует искать сближения?
– Единство возникает на пути взаимопонимания и взаимоприятия.