Быть русским
Шрифт:
– Остаётся только на Бога надеяться, – она сокрушённо вздохнула.
Обращение Вишневская медленно прочла, подписала и попросила немного подождать.
– Муж должен вернуться с минуты на минуту.
Она оставила меня за чайным столиком у окна, в квартирной тишине. Сквозь тюлевые занавески с гербами золотился вечерний свет. Исчез Париж, глянула в душу истерзанная, весь век гонимая Россия. Я попал в дом, где с любовью собраны сокровища её полуразрушенной, рассеянной по миру культуры. Вишневская триумфально ушла со сцены в начале 1980-х годов. Свой голос и музыку мужа превратила в живопись,
– Вот, возьмите! Пригодится в ваших хлопотах, – она протянула тысячу франков, мягко тронула мою руку, глаза ласково вспыхнули: – Не смущайтесь. Я всё понимаю.
Через несколько минут у входной двери раздался шум.
– Это Слава! Пойдёмте!
Ростропович увидел нас, без улыбки кивнул, снял шляпу и внезапно водрузил её на фигурку бронзовой танцовщицы на столике посреди прихожей. Голубые глаза за очками под вспотевшей лысиной озорно сверкнули:
– Да-да, помню. Вы за подписью! – он быстро пожал мне руку, вынул авторучку, слегка поводил ею над страницей, словно смычком, и плавно, музыкально поставил подпись. – Ну, вот! Всего доброго!
К двери меня проводила Галина Павловна, я почти с трепетом коснулся губами её пальцев:
– Спасибо огромное! Вам обоим!
Передо мной приоткрылась и закрылась дверь в квартиру-музей, в небольшой храм великой культуры.
Следующий день я начал с телефонного звонка Оливье Мессиану. Его домашний номер мне сообщили в «Русской мысли». Ответила жена Мишель. На мои объяснения и просьбу к её мужу подписать письмо ассоциации «Resurrection» попросила подождать:
– Минутку, я у него спрошу.
Довольно скоро в трубке послышался старческий голос:
– Спасибо, мсьё, с удовольствием подпишу. Я очень ценю русскую религиозную культуру. Вы можете оставить письмо в церкви святой Троицы у настоятеля. Или дождитесь встречи. В одно из ближайших воскресений я надеюсь прийти на позднюю мессу. Вам помогут меня найти.
Мне осталось лишь поблагодарить и повесить трубку. Я знал, что Мессиан долгое время был органистом в этой церкви и что ему уже за восемьдесят. Потратить несколько воскресений на возможную встречу или оставить письмо в церкви на неопределённое время? Несколько дней я раздумывал, затем неодолимой силой нахлынуло множество событий. В памяти остался лишь телефонный разговор с великим композитором.
Ближе к полудню я добрался до издательства «ИМКА-Пресс». Никита Струве, кажется, меня узнал, сильно грассируя, спросил:
– Не могу вспомнить. Мы где-то виделись… в России?
Суховато кивнул, когда я напомнил про статью об «иконосфере» и назвал свою фамилию:
– Да, конечно… Ваша статья отдана в печать и выйдет в ближайшем номере, – он тут же упредил мой вопрос. – Не могу сказать, когда. Вы надолго в Париже?
Я коротко объяснил цель моего появления, упомянул Иловайскую, Ростроповича, Вишневскую и осторожно вынул из портфеля листок с обращением. Струве взял его и, не глядя, предложил:
– Давайте спустимся в издательство.
Подвал под магазином напоминал книжный склад. Посреди полок с сотнями переплётов и маленьких книжных вавилонов, виднелся большой стол с бумагами. Струве неторопливо уселся, предложил мне стул напротив и углубился
– Согласен с текстом. Но зачем вам моя подпись? Вы уже собрали несколько знаменитостей, моё имя ничего не добавит.
– Как? – воскликнул я и понял, что Струве придётся уговаривать. – В России вы самый известный русский эмигрант!
Мой собеседник не ответил. Поблескивала золотая оправа очков, серебрилась короткая профессорская бородка. Я почувствовал себя студентом на экзамене и твёрдо продолжил:
– Ваше имя в глазах советских властей много что значит. Настало время перемен, они ищут повода, реакции Запада, чтобы изменить отношение к Русской церкви.
– Вы так думаете? Не уверен, – Струве опять уткнулся в текст, усмехнулся. – Иловайская… К русскому православию не имеет никакого отношения. – Он блеснул очками и ехидно сказал: – Вы вряд ли знаете, газету «Русская мысль» в эмиграции называют «Римская мысль». Вишневская, Ростропович… Ну, хорошо, я подпишу.
Струве медленно вывел подпись и отдал мне листок. Милостиво позволил позвонить из «ИМКИ» Дмитрию Шаховскому:
– Поднимитесь в магазин, скажите Малаше, что я разрешил. Извините, у меня тут дела.
Получив согласие от Шаховского, я немедленно помчался к нему в северный пригород. Повторялась прошлогодняя история со сбором подписей для «Литгазеты». Теперь мне предстояло обежать пол Парижа и окрестности. К пяти часам дня воздух раскалился до предела. Выскочив из электрички на станции «Аньер», я задохнулся от жгучего ветерка, прикрыл голову ладонью. Солнце плавило асфальт, автомобили, дома и мои глаза. На вымерших улицах пришлось долго искать дом, скрываясь в призрачной тени у стен. Измученный, я позвонил в домофон, вошёл в прохладный подъезд, прошёл в лифт и прислонился лбом к металлическим дверцам:
– Уфф…
Дмитрий Михайлович открыл дверь, глянул на меня и тут же всё понял.
– Здравствуйте! – пожал руку. – Проходите на кухню. Придётся вас срочно отпаивать. Вы не против холодного пива?
Усталость и напряжение тут же рассеялись. Видно, хозяину квартиры были хорошо известны московские и питерские кухни – пространства свободы и простоты в общении. Шаховской стремительно пробежал текст, поднял на меня внимательные карие глаза:
– Вы предлагаете мне поставить подпись под обращением? Вот, пожалуйста! – он вернул листок. – А с кем из церковных иерархов вы общались по этому поводу? По сути, это некий перестроечный манифест.
Рассказ о митрополите Владимире Сободане и его напутствии вызвал одобрительную улыбку:
– Знаю владыку, милейший человек… Пейте ещё, жарко! – он налил мне и себе по второму бокалу. – Публикацию в «Литгазете» тоже вы готовили? Очень своевременно.
Наша встреча длилась не более получаса. У лифта Дмитрий Михайлович слегка закинул голову, отчего зрительно сравнялся со мной ростом, пожал руку:
– Ну что ж, успехов вам!
– И всем нам!
– Да-да, и всем нам.
В тот же вечер после торопливого ужина мы с Филиппом и Брижит отправились смотреть фильмы сюрреалистов в «Бобур». Так парижане прозвали Центр современного искусства имени Помпиду. На машине десять минут, поиск платной парковки ещё столько же. На улице я опешил: