Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека
Шрифт:
Таких ложных безнадежностей с непременным довлатовским воем «Что же делать?» и тупиков (особенно тупиков: «Да, он снова оказался в тупике. Но то был самый лучший тупик. Он многое ему дал») Попов подкинул нашему герою немало. Но особенно часто — на уровне повседневности — Серега у Попова «впадает в отчаяние». Раз пятнадцать, не меньше. Обычно — от сознания своего писательского ничтожества. Именно на это напирает по всей своей книжке Попов: Серега не тянет, слабоват, несостоятелен, прямо безнадежен. Вот образчик ужасания Попова за Довлатова: «Самое ужасное, что он ощутил, оглядевшись в литературном мире, — что „Зону“… наверняка не напечатают… И не из-за безнадежности — безнадежен пока что
Однако, помимо субъективных комментариев, автору биографии «замечательного человека», как, впрочем, и любому биографу, необходимо в первую очередь представить реальную событийность, неподдельную фактичность жизни — писательской и личной — своего героя. И тут уже Попову, а не «бедному Сереге» надо бы прийти в отчаяние — его «довлатовские» закрома пусты.
Поразительно, как легко и без напряга, по сути — виртуально справляется наш автор с такой, казалось бы, нелегкой задачей. На первый план выдвигается его собственное писательское био, к которому он вольно — в зависимости от обстоятельств — пристегивает «литературного неудачника» Довлатова. Выступая в роли мэтра, Попов уличает, поучает, разоблачает, подозревает, осуждает и, наконец, вовсе отрицает писателя Довлатова. Вроде бы я схватила всю нюансировку отношения автора к своему герою.
Затем — для заполнения биографических лакун — автор дает «картинные» характеристики времени — 60-е, 70-е — и современной литературной жизни, куда произвольно «впихивает» Довлатова, обычно с целью показать, насколько тот «не тянет». Наконец, привычные уже подделки встреч, эпизодов, ситуаций и повсеместная выдача чужих воспоминаний за свои.
Приемы, скажем прямо, халтурные, но автора это не смущает. Он с таким нескрываемым презрением относится к своему герою, что явно не считает нужным проделать тяжелую подготовительную работу. Еще чего, так уж я для этого ничтожества и расстарался!
Ниже плинтуса
Однако что просто необходимо было сделать — постараться для самого себя. То есть написать книжку хотя бы на сносном литературном уровне. Чего не случилось. «Довлатов» сочинен удручающе плохо — ниже плинтуса: любого. Чего стоит, к примеру, ходовой, столбовой эпитет «роскошный», проходящий сквозь всю книжку, иногда трижды на одной странице, да еще тут же «шикарный» — взамен и в придачу!
Роскошными могут быть у Попова, испытывающего нужду в оттенках, самые нероскошные предметы и люди: «листок роскошной белой бумаги», «роскошная молодая пара в заднем ряду», «Борис Вахтин, с его роскошными текстами», «с этой роскошной и известной женщиной», жены друзей — «роскошные, красивые…», был поражен «роскошными ее формами», «над блюдом роскошного сациви, за бутылкой сухого и разговоры велись роскошные…», «не располагал столь роскошным запасом времени» и т. д., и т. п. — несчитано!
«Роскошный» и «роскошь» легко заменяются «шикарным». На одной странице — «входишь в шикарный мраморный холл» и «входишь в роскошный зал ресторана». Основная характеристика друзей и подруг — «женщины все элегантные», «мужчины элегантные, изысканные», «Аксенов, небрежно-элегантный…» Известные люди все «замечательные»: «Александр Володин, замечательный драматург», «замечательный Давид Яковлевич Дар», а также все вокруг замечательно — от «замечательной рецензии Инны Соловьевой» до «замечательного издательства», «замечательной книги» и т. д.
Скажу словами Попова — до чего же все у него «роскошно» однообразно! Как тут не вспомнить заповедь словесного искусника Довлатова, уничтожаемого в книжке Попова: «Прилагательных надо бояться, это самая бессмысленная часть
Коли о пошлости, то что может быть пошлей, да и нелепей тоже, определения, данного Поповым целой эпохе шестидесятых в писательском ее восприятии. Почему-то «блестящая плеяда» писателей того времени вела исключительно ресторанную жизнь («хмельная эйфория шестидесятых»), где за бутылкой сухого обсуждались литературные дела и объявлялись новые «ресторанные гении». «Что-то подобное было в Серебряном веке, — пишет Попов. — А этот, наверное, можно назвать мельхиоровым, потому как к замечательным… закускам подавались ножи и вилки из мельхиора… где найдешь такое теперь?» Мельхиоровые шестидесятые — этого Довлатов просто бы не стерпел: какой-то апофеоз пошлости!
Привожу только мелочи — из обвального сочинения Попова. Вот еще — его полный произвол с хронологией: где хочет, там и ставит дату, подгоняя к своим нуждам. Короче, Попов скомпрометировал себя как писателя настолько, что его попытка уничтожить другого писателя, тончайшего мастера слова и блестящего стилиста, выглядит если не парадоксально, то просто комично.
Как же все-таки всходил, мужал, набирал мастерство Сергей Довлатов? Читателю, который чаще всего и его поклонник, позарез это знать. Не станет же мало-мальски добросовестный биограф впаривать сработанную в Петербурге байку о чудодейственном рождении в Америке писателя Довлатова?
Станет, еще как станет, да еще и собственную хрень добавит о дико амбициозном Сереге, что карабкается изо всех своих слабеньких сил прямиком на олимп. Да не выходит — отсюда перманентное отчаяние, о котором мы уже знаем. Это, кстати, согласно Попову, непрерывный писательский напряг у Сереги — растолкать всех, стать первым и влезть на олимп. На этот пресловутый петербургский, а то и российский олимп Довлатов у Попова пытается влезть раз десять, а то и больше. Только дивишься: о ком он пишет? Подлинный Довлатов был не только взыскательно демократичен — и в жизни, и в прозе, — но и беспощаден к себе самому, мечтая писать, как Куприн. И ни в какие гении не лез, шедевров не творил, и на олимп не покушался, хотя бы из отвращения к пафосу и высокому «штилю». Хотел он одного — получить доступ к печати, приобрести читателей, чтобы увидеть себя со стороны.
Образ карьерно оскаленного Довлатова, «виртуозно» внедряющего в литературу заместо шедевров «свой помпезный имидж», превратен и отвратен. Но Попов чрезвычайно на нем настаивает. И даже берется провести оглашенного Серегу через пятнадцать лет его фиктивного (считает Попов) писательства.
Даже в армейской казарме ничего еще толком не написавший Сережа, оказывается, замахивается на «супертекст, который сразу поставит его выше всех!». Имеется в виду все та же, с ума сводящая Попова будущая «Зона».
После армии Сережа «стал писать рассказы и рассылать их по редакциям. Что он тогда писал?» Вопрос для Попова риторический. Он ничего не знает ни о раннем, ни о зрелом Довлатове и начинает, по обыкновению, ругаться. Берет довлатовское «Ремесло» и выуживает оттуда — фантазийно — его низкопробные, но «как бы априорно совершенные» рассказы:
«Виртуозность Довлатова еще и в том, что он блестяще написал о глумлении режима над шедеврами, которых тогда у него на самом деле еще и не было. И история об этом под названием „Ремесло“ только и есть реальный шедевр, а то „ремесло“, которым он якобы владел уже давно, те „загубленные шедевры“, над которыми глумились злодеи, в реальности не существовали. Ловко… Но — победителей не судят».