Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека
Шрифт:
Гляньте еще раз на эпиграф к этому эссе и добавьте сюда дико враждебные, разносные отзывы о Довлатове, типа: «За ним довольно быстро утвердилась роль неудачника, увальня. Казалось, что он бежит в конце двадцатки».
Представьте постперестроечный Петербург, когда массовый интерес к литературе иссяк, престиж писательства слинял и тиражи издаваемых книг пали ниже некуда. И вдруг на всех книжных лотках завелась первая книга Довлатова в России — «Заповедник». С какой завистью писатель Валерий Попов, с его — нелегко и честно — заработанной славой «первого питерского
Но близкой беды, настоящей «катастрофы» еще не чует: «…той огромной довлатовской славы, что вскоре обрушилась на нас, я все еще не предвидел».
И вот — случилось: «Он заменил собою всех нас».
Можно посочувствовать Попову — удар был сокрушительный. По самолюбию, по репутации, по престижу, по его писательству, по всей его жизни, которая, оказывается, не удалась («Жизнь удалась» — победное название давней книжки Попова). То есть так: удавшаяся жизнь — имею в виду литературную жизнь — пошла под откос, судьба дала подножку, из гроба встал соперник и перекрыл ему все кислородные пути.
Чем дальше тем больнее уязвляется и страдает Попов. Надеялся, что огромная, как грозовая туча, слава Довлатова ограничится Питером (назвал его в интервью «лучшим питерским прозаиком»), оказалось — всенародная.
Вдруг «никчемный фельетонишка» лихо взлетает в «гении», а вот уже и в классики заделался — и каково было Валере Попову получить в 1993 году, через какие-то всего три года после смерти заклятого врага, эту самую премию имени Сергея Довлатова!
Вот крыша у него и поехала.
Даже в родном Питере заметили, что Попов «свихнулся на Довлатове». Он все больше ругался в печати в адрес Довлатова — только что не плевался! Покойник был ему соперник и победитель, точнее — триумфатор. Зависть, обида (на судьбу), горечь нарастали, перерождались в тяжелую мучительную ненависть. Вот до нас дошла свежая питерская байка в связи с открытием музея Довлатова в Пушкинских Горах. Успеваю вставить в книгу в самый последний момент.
Прекрасные пушкинские, а теперь и довлатовские места!
Замечательный музей Довлатова.
Заходим мы с Поповым в лачужку Довлатова — прогнившие полы, низкий потолок.
— Должно быть, Довлатов входил сюда согнувшись, — говорю я Попову. — Он ведь был высокого роста, и потолок для него очень низкий.
И тут Попов встает на цыпочки и пытается достать потолок головой.
— И мне тоже, — заулыбался он, — и мне тоже он низок!
Увы, головой он все равно не касался потолка — светилась маленькая зазорина. Тогда Попов нашел на потолке выступающую балку и уперся в нее лбом.
— Вот! — торжественно произнес он.
Даже в такой мелочи, как рост, Валерий Георгиевич не хочет
Шутки шутками, но не мог никак Попов признать свое поражение от Довлатова! Необходимо было поквитаться с противником, взять реванш.
Вынести покойнику смертный приговор! Убить пересмешника!
И случай представился — так появилась в ЖЗЛ эта феноменальная книжка: «Довлатов» без Довлатова. Попов таки взял реванш, отомстил, но весь вопрос — кому?
Анти-Довлатов
Первая странность (скорее жанровая аномалия) — автор сочинил не биографию Довлатова, как следовало ожидать, а парные биографии — свою и своего смертельного врага. Быть может, он подражал Плутарху с его «сравнительными жизнеописаниями» выдающихся исторических лиц, сгруппированных попарно, но, в отличие от сочинения Попова, по принципу сходства.
У нашего автора парные биографии съединены по принципу различия, супротивны друг другу, между ними — противоборство.
Это нонсенс, конечно, но факт — в книжке действуют два протагониста, и если по-честному, то на обложке должны были красоваться два портрета — Попова и Довлатова. Именно в такой очередности, потому что Валера в этой книжке главный, а Сережа — с боку припека, на обочине, изгой, каким и был в жизни. И если уж довести этот жанровый сюр до конца, портрет одного Попова более уместен в книжке, где авторская биография затмевает во всех отношениях довлатовскую — и по объему, и по заданию. Примерами из своей жизни, которая удалась, Попов поучает, назидает, бранит, обвиняет, подавляет, проклинает и в конце концов уничтожает неудачника и злодея Довлатова.
К сожалению, Попов считает возможным заполнять фактами собственной биографии лакуны в био своего героя — недостающие либо, с авторской точки зрения, ненужные звенья в жизни и судьбе Довлатова.
Впрочем, о каком у Попова Довлатове речь?
Его Довлатов — продукт авторских измышлений и зломышлений, та пресловутая боксерская груша, по которой автор лупит до полного изнеможения. Довлатов в этой книге о нем и шагу не смеет ступить без авторского соизволения и комментария. В лучшем, хоть как-то человечески вразумительном случае это будет анти-Довлатов, а то и вовсе подпоручик Киже, лицо в натуре отсутствующее.
Жизнь героя, начиная с детства, да что там — с рождения, если не зачатия (оба родителя, как-никак, причастны к культуре), обозревает хищно, мстительно, с маниакальной подозрительностью человек, потрясенный до глубины души посмертным триумфом своего героя. Прошлое, взятое под углом неминуемого будущего, неизбежно мистифицируется, теряет достоверность, верный тон жизни становится фальшаком.
Довлатов у Попова с младенчества одержим безумной идеей «делания себя», создания своей легенды, своего фантазийного неотвязного образа. На полном серьезе автор толкует забавную довлатовскую байку о встрече в Уфе младенца Сережи в коляске с писателем Андреем Платоновым как первую попытку олегендарить себя. «Да, рано начал наш герой!»