Бьющий на взлете
Шрифт:
— Когда я был католиком, что-то подобное мне рассказывали. Ты не находишь, что смерть в религиозном искусстве излишне превозносима?
— Правильно. Потому что религия — это система, созданная по преимуществу для пищевых видов, призванная узаконить кормление одних другими. Поэтому и надо было сакрифицировать смерть. Понимать смерть как жизнь легко и приятно, когда ешь ты. Но не когда едят тебя. А энтомологи понимают смерть как еду, им нет необходимости, как хищнецам, живое делать мертвым, чтобы жить. Поэтому мы в полиции. Поэтому в морге. Бывают наши в военном командовании, где есть возможность работать с большими объемами смерти.
— Смертью смерть поправ, — пробормотал Грушецкий.
Новак обладал редким качеством обнаруживать ему окрестную бездну буквально каждым словом.
— Примерно.
— А это калорийно — жрать смерть? Или почетно?
— Не особо. Калорийно жрать белок живой души, чем хищнецы и занимаются. И на этом топливе можно протянуть очень-очень долго, фактически, бесконечно… бабушка твоей подруги была вот из таких, если я верно понял, не имел чести быть лично знаком, да, признаться, и не хотел бы. Ты усваиваешь живой опыт, чужую эмоцию, чужие силы. А смерть… смерть дает понимание. В том числе того, как хрупка жизнь, и сочувствие к однодневкам, даже если их день — полвека. Наши-то дни дольше. Ну, в том случае, если мы не даем себе воли нажраться живых. Тогда уже нет.
— И что мне делать?
— Приучай себя. Ищи другие источники жратвы. Завязывай паразитировать на бабах.
— Евнухом становиться не планировал.
— Дело твое.
— Такое впечатление, что я попал в киношку своего детства, «Люди в черном», космические тараканы, ну и так далее…
— Голливуд, как всегда, извратил идею. Оставайся, мальчик, с нами, будешь нашим королем. В смысле, нам люди нужны, иди к нам разгребать говны.
— Сожрут же. Меня, маленького, хорошенького ктыря.
— Но, согласись, какие возможности потешить в себе настоящего журналиста…
— Знаешь, на что купить, сволота. А писать об этом можно будет?
— Нет.
— Ну и нахрена мне?
— Чтобы жить. Вопрос же не как долго, а как именно.
О, это вопрос. Это был вопрос на миллион, правда ваша.
— Ты много где бываешь, большей частью, не там, где тебя ждут нарочно. Ты можешь увидеть то, что специально нам никто не покажет. Но не шифруйся от нас, Гонза. Докладывай. Что и где. Кого повидал. На что оно оказалось похоже… существует видовой определитель так-то. Докладывай, понял?
Гонза нахально прищурился:
— Ты мне пока что не босс.
— Инстинкт самосохранения тебе босс, летучий. Жить захочешь — доложишься. Хотя кому я говорю…
Сеть энтомологов оказалась разветвленной. Пепа был даже не крайним, а рядовым.
— Ты вообще очень годен к этой профессии. Как постареешь, можешь выйти в энтомологи.
— А энтомологи все из бывших ктырей?
— Нет, — Новак ухмыльнулся, — могут быть из шмелей, к примеру. Наша природа не обязательно хищнецкая. Ктырь может быть энтомологом, но энтомолог не может быть ктырем… в смысле способа отношения к жизни. Пока ты неплохо справляешься с информацией.
— Вот именно, что неплохо! — пробурчал Грушецкий. — Но хорошим это не назовешь.
— На энтомологов не обучают, Гонзо, до энтомолога нужно дорасти. Шанс у тебя есть…
— Знал бы ты, как мне блевать хочется от этого слова в твоем исполнении, Пепа…
— Тогда выйдем на свежий воздух.
Глава 10 Проблемы поколений
Уселся
Жаль, не сфотал Элу, когда была возможность. Было бы чем согреться теперь.
Он давно выключил тумблер и чувства больше не просыпались. Больше его никто не тронул с момента последней Праги. Кроме девочки, конечно. Набрал номер, долго не отвечала, потом — замедленный сонный голос.
— Фото видела?
— Что? А, да. Красиво.
— Я проснулся, смотрю — сидит. Потянулся за камерой сразу и…
— Я думала, случилось что, раз ты позвонил. У вас все в порядке?
— Да, все. Как ты?
— Спасибо, хорошо.
— Наталка, ты у врача была, что молчишь?
— Что? А… Янек, зайчик, вечно ты путаешь часовые пояса, ты бы хоть на время посмотрел-то у нас…
— Прости, прости, да, конечно. Кристофу привет, наберу позже.
Повесил трубку. В прошлое не надо звонить, как в настоящее, тебя там уже не ждут.
Дочь спала. Стыдно признаться себе самому, но отчасти он гордился ей как предметом искусства, к созданию которого был причастен.
Пармезан, прошутто, несладкая оранжевая дыня в нарезке, вяленый инжир. И черный кофе — мать пила его раз в сутки такой крепости, что у любого нормального человека сердце б остановилось, и пытаться повлиять на ее в этом смысле было абсолютно бессмысленно. Непреклонность в роду явно передавалась по женской линии. Белые волосы, уложенные кинематографичной волной в стиле сороковых годов, отточенная грация сиамской кошки. Грушецкий питал слабость к сиамкам из-за привязанности к матери. Завтракать вышли в колодезной узости и высоты дворик, в котором остро не хватало зелени, и не спасали даже чахлые деревца в кадках. Венеция — сама дерево и кирпич, но мертвое дерево, засоленное в море, не живое. А живое тут только в прошлом и в Арсенале, куда он пока не дошел.
Плеснул в кофе молока — цвет напитка почти не поменялся — потянул с общей тарелки себе прошутто. Поверх смартфона поинтересовался:
— Чем планируете заняться? Шоппинг, встречи, пляжи, местные красоты? Добью пару страниц и буду готов сопровождать…
— О, не знаю пока. Надо спросить Аниелу. Кажется, она хотела маску — раз уж ты заговорил про шоппинг. И катер, если не гондолу, чтобы покататься.
Мать и сын перебрасывались репликами, изучая в сети каждый свое, но внимания матери в большей степени хватало еще и на сына.