Cамарская вольница. Степан Разин
Шрифт:
— Я домой лишь на миг забегу, — быстро заговорил, словно оправдываясь, Яков Брылев. — Надобно на случай нечаянного воровского набега на Самару кое-что ненадежнее прибрать… Не себе, так сыну да женке останется, ежели и меня с тобой, батюшка Иван Назарыч, показнят… А из дома поспешу в пытошную, — и торопливо перекрестился, ткнув в лоб холодными пальцами. — Да будет с нами крестная сила!
— Забеги, коль надобность в том, — разрешил воевода. — Да не мешкай долго-то! Через полчаса и я тамо буду.
Когда дьяк Брылев оставил его, Алфимов в большой тревоге прошелся по
— Векша в город забежала — быть войне! [124] А сей разинский подлазчик Говорухин похуже векши будет… Пойду позрю еще раз в его очи… перед смертью. — И сам себе не мог бы наверняка ответить, о чьей смерти подумалось в эту минуту…
124
Старинная народная примета. Векша — белка.
2
Близилось раннее туманное утро. Конные стрельцы сотника Порецкого пятидесятник Ивашка Балака да Янка Сукин выступили в дозорную службу — объезжать наугольные, воротные и раскатную башни кремля, окликать караульных, чтоб правили службу без порухи.
— Бр-р, зябко-то как становится под конец ночи, — поежился в седле Янка, намекая, что едут мимо его дома, а у него пиво свежее стоит. — Мой-то непутевый Микитка, поди, сопит в обе ноздри в подушку, не думает, что родителю зябко, — с теплотой о сыне проговорил Сукин, вздохнул мощной грудью, добавил: — Дивлюсь на своего сына, в кого такой непутевый вырос, а? Ну, то, что телом в меня, то и славно, забияки стерегутся зацепить ненароком, а вот какой-то не как все…
— Да с чего же твой Микитка непутевый? — поразился Ивашка Балака и пытливо глянул на друга — порченный в драке левый глаз придавал лицу выражение искреннего удивления. — Вроде непутевости в нем не приметил никакой…
— Да как же! Все сорванцы как сорванцы, хотя бы и твой Андрюшка, а тем паче у Ивашки Чуносова его Алешка — тот дразнилками никому проходу не дает, на словцо мастак… А мой уйдет на весь день к Волге, намесит гору глины и ну себе всяких зверьков лепить! Соберет вокруг сопливых детишек, те языки повысовывают от удивления, ручонки тянут — дай им того или иного…
— А-а, — засмеялся Ивашка Балака, — теперь понятно, откуда мой Андрюшка недавно глиняного медведя притащил! Да большого, в пол-аршина высотой. Знаешь, Янка, — уже серьезно добавил пятидесятник, — мне то в диво стало — сколь схож с живым глиняный хозяин леса, особенно нижняя оттопыренная губа, будто к меду ластится! — Ивашка хохотнул, вспомнив: — Надо бы на Москву свезти твоего Микитку, в доброе учение отдать. Кто знает, глядишь, с годами и вышел бы из отрока толк. Такие умельцы нешто не нужны России? Мог бы иконы писать альбо божии храмы строить. Помысли над моими словами хорошенько да
— Надо бы, — вздохнул Янка, радуясь, что пятидесятник хорошо оценил его непутевого Микитку. — А женка Марфутка говорит, что научит его отменное пиво варить, чтоб свой питейный дом опосля содержал. Она у меня дивная мастерица пиво варить, сам знаешь. Эх, теперь бы для сугрева по кружечке да по второй…
— Изловит нас сотник Порецкий, такого пива наддаст, — пошутил Ивашка Балака и вдруг умолк, приметив кучку людей, которые что-то копали близ раскатной башни. — Глянь-ка, Янка, что это там? Неужто какие злодеи подкоп под башню удумали сотворить? Ежели рванут пороховой припас — половину Самары как ветром сдует! А ну, вынь пистоль да ружье возьми на изготовку. Поехали! — и сам взял в правую руку тяжелое ружье.
Около раскатной башни копали землю воеводские ярыжки, чуть в стороне, в сумрачной тени, раскачиваясь, тихо стонал человек со связанными руками и тряпкой во рту, чтоб не голосил. Голова опущена на грудь, отчего лица не разглядеть, сквозь дранье рубахи видны свежие кровоподтеки. Тут же и дьяк Брылев с рейтарским ротмистром Вороновым.
— По чьему указу под башней роете? — спросил Ивашка Балака. Брылев мельком глянул на конных стрельцов, признал пятидесятника, хотел шумнуть, чтоб ехали далее и в воеводские дела не встревали, но увидел наставленные на ярыжек ружья, поспешил разъяснить:
— По указу воеводы это делается, Ивашка, воровского человека и злоумышленника за татьбу по шею здесь зарывают, покудова не будет отправлен в Разбойный приказ и не назовет сотоварищей. Вам, стрельцы, объезжая кремль, и за ним догляд иметь, чтоб никто из горожан и стрельцов к нему ни с какими спросами не подходил и рта ему не открывал. Понятно?
— Чего проще, — недовольно ответил Янка Сукин и тронул коня пятками, отъезжая. — Семнадцать лет в стрельцах, а такой караул на государевой службе попервой доведется нести. — И снова вздохнул всей грудью: — Ох, грехи наши тяжкие.
— Господь видит, кто кого обидит, — двусмысленно отбурчался Ивашка Балака. — Придет час, воевода и его приказные перед Богом с ответом встанут. Так ли виновен сей человек? Надо же такое удумать — живого человека в землю зарывать! Хуже зверя лютого воевода. Поехали отсюда, душа мутится от злости!
Отъехали, направляясь по внутренней стороне кремлевского частокола, окликая на башнях и в воротах караульных. Когда раза три объехали, то у раскатной башни никого уже не было. На затоптанной земле будто валялась, как показалось стрельцам, срубленная и кем-то брошенная в спешке голова.
— Кто же этот тать, а? — с интересом проговорил Ивашка Балака, попридержав коня. Оглядевшись, не сдержал любопытства, спрыгнул с коня, подошел к исхлестанной голове, опустился на колени, тихо спросил:
— Кто ты, человече? За какие дела здесь… торчишь?
Человек сделал попытку приподняться в крепко утрамбованной земле, что-то промычал. Ивашка смекнул, осторожно вынул изо рта тряпку, снова спросил:
— Кто ты? Аль убил кого?
Игнат Говорухин с трудом разомкнул вспухшие губы: