Cамарская вольница. Степан Разин
Шрифт:
— На прежней государевой службе, — ответил Максим Бешеный. — Сотник лихой попался, пришлось и ему пасть кулаком запечатать… Да с тем и сошел к яицким казакам!
Дался без сопротивления и Ивашка Константинов, а за старшими — и все бывшие с ними казаки. Только рыжий Петушок не утерпел и пнул настырного стрельца, когда тот, стращая, замахнулся кулаком.
Их подвели к Ильинской наугольной башне, сохранившей следы прошлогоднего здесь боя стрельцов Ивана Яцына с казаками: разбитые деревянные ворота валялись в бурьяне близ стены, а взамен их желтели свежим деревом новые.
— Казаки! Стрельцы! — успел
— Иди, иди, громыхало воровское! — приказал хмурый Салтанов, который пытался было перед этим стащить Максима с коня и повязать. — Твоего Стеньку — воровского атамана тако же кровавая плаха ждет! Знаем, более полутора сот наших братьев-стрельцов порубил его палач Чикмаз! Вона там, в двадцати шагах от этой башни, велел атаман выкопать яму… Такое простится ли? Дай курице грядку — изроет весь огород! Дай ворам волю — вздыбят всю Русь!
— Не надо было биться супротив казацкого войска! — ответил на это обвинение Максим Бешеный. — И теперь сызнова боярскую сторону держите. Неужто вас за это злодейство атаман персидскими халатами будет одаривать?
Звякнула, открываясь, железная решетка за деревянными толстыми створками двери, открылся вход в подземелье, темное, без малого даже оконца. Стены выложены из черного камня. Вдоль левой стены длинная лавка — вот и вся мебель. В углу высоко, у самой двери, смоляная коптилка, пламя которой моталось от воздуха, проникающего в щель над дверью.
— Зимуйте, разбойники-воры, тут вам достойные хоромы! — хохотнул в гулкой тишине стрелецкий пятидесятник Салтанов, захлопнув решетку и закрыв ее на замок снаружи. — Глядите тут в оба! — приказал караульным стрельцам. — Ежели кто подойдет к решетке с улицы — гоните прочь и извещайте стрелецкого голову.
— А от нас, Салтанов, передай Сакмашову, чтоб не мешкал и ладил себе домовину! Потому как это о нем сказано: та не овца, что в лес за волком угоном пошла! — И Максим Бешеный расхохотался так, что у стрелецкого командира по коже будто крещенский мороз прошел. Салтанов, перекрестясь, пробурчал чуть слышно и сделал два шага от решетки к створкам двери:
— Ин вправду о таких-то ворах говорят, что годится казак чохом своим на ветер, шкурой на шест, а головой чертям в лапту играть! — и в успокоение дрогнувшего сердца громко ответил казакам: — Так-то ли зубы скалить будете, когда оженит вас воевода не на красной девице, а на березовой вице! [64]
— Ах ты, воеводский пес! — прокричал вдогонку Максим Бешеный. — Погоди, ино попадешь и ты ко мне под шерстобитный смычок! Знай, репьем осеешься, не жито и взойдет!
64
Вица — хворостина, розга, хлыст.
Пятидесятник, не желая оставаться в долгу в словесной перепалке, уже закрывая за собой толстую дверь, со смехом ответил казацкому есаулу, поиздевавшись напоследок:
— Чудны дела твои, Господи! Вот и у нас тако же — сама мышь залезла в кувшин, а теперь кричит «пусти!». — И к караульным с повторным наказом: — Зрите в четыре глаза каждый! Сами видите,
И потекли дни, похожие друг на друга, словно серые утицы в приречных камышах, мало различимые между собой…
Изредка казакам приносили скудную еду, ставили на лавку один на всех большой чугун, связку деревянных ложек да каравай хлеба. Ножа хлеб порезать не давали, и Ивашка Константинов, как самый старый из них, своей рукой, стараясь никого не обидеть, делил хлеб, а кашу черпали по очереди. На все попытки заговорить присылаемые с едой стрельцы отмалчивались или делали глазами знак на пятидесятника Салтанова, который неизменно, положа руки на пистоли за поясом, загораживал собой выход из смрадного подвала, куда свежий воздух проникал только при открытой двери.
Прошло не менее недели, и казакам сказали, что через день-два их закуют в кандалы и, кинув в трюм струга, повезут в Астрахань.
— Стало быть, пришло время Сакмашову покидать Яицкий городок, — вздохнул тяжело, словно потеряв последнюю надежду на счастливое освобождение, Ивашка Константинов. — И нас увезут… У воеводы Прозоровского с дыбы не убежать, робята… — И, словно бы молитву к Господу, произнес желанное: — Вот кабы атаман Разин прознал о нашем бедствии и струги по дороге на Астрахань перехватил!
Однако в ночь на одиннадцатое августа свершилось то, чего мало кто в городе ожидал, а тем более казаки в подземелье!
— Выходи, коль невмоготу терпеть! — отозвался караульный стрелец на стук в двери Максима Бешеного — по нужде их выпускали только ночью и по одному. — Да не лезьте гамузом! Один иди!
— А мы и не лезем кучей, чего полошишься без причины? — съязвил Максим и со связанными впереди руками пошел между двумя стрельцами из дверей башни вдоль стены, где был деревянный нужник для караульных и арестантов, близ чьего-то плетня вокруг подворья. Ночь была темная, облачная, молоденький месяц лишь изредка выглядывал в разрывы между облаками, несмело освещая спящий город, темные стены и башни, от которых ложились на город широкие короткие тени. У входов в башни и у городовых ворот горели по два смоляных факела, но они отбрасывали тьму шагов на пятнадцать, не более. Где-то за площадью спросонок брехнула ленивая собака, ей отозвалась другая, чуть ближе к Ильинской башне. Заголосил петух, извещая, что и он не оставил своей службы, будит стрельцов на очередную ночную службу.
— Руки развяжи, — попросил Максим стрельца, остановившись около двери нужника. — Аль сам гашник на мне развязывать да портки держать будешь? Дело ли стрельцу…
— Помалкивай знай, — незлобиво буркнул стрелец. — Теперь спал бы я преспокойно, а тут вота вас води по нужникам… Нешто служба это? И что выслужишь околь нужников да в караулах?
— Кто ж тебя держит, а? — усмехнулся Максим, потирая помятые жесткой веревкой передавленные места, когда стрелец развязал тугой узел. — Ступай к своей бабе под теплый бок. А я и без тебя посижу здесь, на молодой месяц полюбуюсь. И дорогу к башне сам отыщу как ни то, если и товарищ твой уйдет следом…