Capodanno
Шрифт:
Она еще раз поблагодарила его и собиралась идти.
– В пансионат возвращаетесь? Могу подвезти, мне по дороге. Да не боись! Наговорили еврейцы про израильтян... Поехали.
Ругая себя, она согласилась - такой ужасной показалась дорога обратно: электричка, метро...
Парень болтал без умолку. У него был легкий украинский акцент, и он действительно сбежал из Израиля.
– Пожил там два годика, и хватит. Я в Союзе от армии косил для того, чтобы в Израиле подохнуть? Дружок мой погиб, а вместе в школе учились в Киеве. Да и скучно там - одни пейсатые... Здесь я уже везде побывал, только что из
Они въехали в Рим, освещенный желтыми огнями, и он подвез ее к самым дверям пансиона.
– Я, может, подыщу тебе подходящий вариант в городе... Да нет, недорого. Еврейцы паникеры. Завтра к вечерку подъеду за тобой. Договорись только ребенка оставить с кем-нибудь, чего его с собой-то таскать... Не грусти, завтра в шесть заеду. Чао!
Она договорилась с сеньорой Сильвией, хозяйкой пансиона, называемой эмигрантами бандершей, что останется еще на два дня и та даже посидит с ее ребенком. Все это стоило трех простыней, бутылки "столичной" и баночки красной икры. Хозяйка переселила ее в комнату поменьше, так как ожидала приезда новой партии эмигрантов.
Не то чтобы парень ей понравился, но настроение улучшилось: если ничего не получится, она всегда сможет поехать в Остию. К молодящейся, в искусственной шубке. Ей очень не нравились ее сапоги, и она решила надеть туфли, подумав, что все равно в машине и не замерзну, мол.
У нее были кривоватые ноги с толстыми икрами. Занятия в хореографическом училище, работа в ансамбле современного танца - все это сказалось на ногах, которые приобрели форму рояльных ножек. В последнее время, правда, она почти не танцевала - работала преподавателем характерного танца в Доме культуры.
Она покрутилась перед зеркалом, улыбнулась. У нее были плохие зубы. Но еще в театральном кружке она научилась улыбаться не разжимая губ, так что многие и не замечали.
Парень примчался на новой машине и объяснил опоздание покупкой "коняги". В машине пальто ее все время распахивалось - было узковатым, - и она стеснялась. Но потом, подумав, что ведет себя как дурочка, стала рассказывать парню истории о балете, Доме культуры и своей подружке Любке, тоже танцовщице. Они остановились у подъезда, и парень сказал, что должен зайти домой, позвонить и договориться посмотреть квартиру. Ей показалось это странным, и она хотела подождать его в машине. Но парень настоял на том, чтобы она пошла с ним.
Квартира - малюсенькая и без кухни - находилась на последнем этаже. Вместо кровати на полу лежал матрас, покрытый свалявшейся и посеревшей шкурой. На столике в углу стояли электроплитка, стаканы и бутылка вермута. Она села в кресло, неохотно сняв пальто. Он сделал ей коктейль, дал несколько журналов и, усевшись на матрас, придвинул к себе телефон.
Он говорил с кем-то на ужаснейшем, как ей показалось, языке, вставляя русские матерные словечки, звонил еще кому-то и свободно болтал по-итальянски. К своему собственному удивлению, она выпила весь коктейль и просмотрела порножурналы. Ситуация ей представилась западным фильмом - привел домой, напоил, изнасиловал, зарезал и выбросил в мусоропровод.
Наконец его телефонные разговоры закончились.
– Слушай: баба, к которой я
Он включил музыку - Челентано. Она вспомнила, как в Ростове они с Любкой достали записи и месяцами потом слушали, придумывали танцы, мечтали об Италии. Ну и вот она в Италии, в квартире дезертира израильской армии, допивает второй коктейль. В том, что никакой квартиры он ей не найдет, она уже не сомневалась. "Ну и черт с ней!" - подумала она.
– Иди сюда, чего ты там ютишься. Здесь удобней. Покажу тебе фотографии моих странствий.
Она подошла к матрасу, присела на корточки и, поджав под себя ноги, села боком. Достав большой конверт, он высыпал из него разноцветные карточки, ничего не комментируя, дав ей самой разглядывать их. На несколько черно-белых он криво хмыкнул:
– Это вот дружок мой, что погиб.
На фоне танка стояли он и его дружок, по пояс раздетые, с автоматами в руках, улыбающиеся, в обнимку. Было еще много армейских снимков - ребята на танке, опять полураздетые, один с гитарой, другой с аккордеоном, а остальные будто поют.
– Вот эти все погибли. Трое из Союза. Я удрал, а они через два месяца... За что боролись, на то и... Курнуть хочешь?
Он предложил ей самокрутку, которая очень воняла.
– Да это гашиш! План курила в Союзе? Ну, вот... потяни, он слабенький...
Она затянулась, задержав в себе дым как можно дольше - так учила всезнающая Любка. Они тогда, покурив, жутко смеялись над всякой ерундой и танцевали, как чокнутые.
Ей было очень неудобно сидеть с поджатыми ногами, но вытянуть их она не решалась. Парень устроился прекрасно - лежал на спине, приподнимаясь, чтобы отхлебнуть вермут, и опять ложился, насвистывая под музыку. Она только хотела спросить его о снимке, который разглядывала, как он сел и взял ее за руку:
– Ну что, Алка-Галка?
Он сжимал ее руку и заглядывал в лицо. Потом он потянул ее назад, и она медленно упала на его руку. Он поцеловал ее в ухо, и она прошептала:
– Может, не надо?
– Почему же? Будет хорошо, я обещаю.
Она опять вспомнила, как в Ростове под эту же музыку представляла себя в объятиях жгучего брюнета. "Ну и вот он, жгучий. Не итальянец, правда, еврей. Ну и что..." Она только попросила погасить маленькую лампочку, стоявшую рядом с матрасом.
Ей было хорошо, и она думала - почему так всегда стесняется раздеться? Парень еле слышно напевал, перебирая ее спутавшиеся волосы. "И ему было хорошо. И как раз мои чулки с дурацким поясом его еще больше возбудили... Почему надо так стесняться раздеться?.. Но он понял. А я-то - скорее, скорее стащить с себя все свои тряпки, пока он кассету перематывал, пока музыка опять не началась... А телефон звонил-таки... Руки у него какие ловкие - аж до внутренностей дотрагиваются..." Он включил свет. Она сразу подтянула на себя простыню и подумала, что краска на глазах у нее размазалась. Он даже не взглянул на нее - встал и голым пошел в ванную. Она тут же подтащила к себе сумочку и достала зеркальце. Подушилась из маленького флакончика "Клима", купленного в Москве еще. За сорок рублей.