Capodanno

Медведева Наталия Георгиевна

Он вернулся без полотенца на бедрах, как она ожидала. Непроизвольно она поглядывала на его член - что-то странное в нем было. Он скрутил еще гашиш и сел рядом с ней поверх простыни. Они курили, и он гладил ее грудь. Она увидела, что он возбудился, и опять подумала, что член у него какой-то не такой. Он перехватил ее взгляд и засмеялся:

– Что, у русачков не такой? У тебя же муж еврей... Хотя в Союзе мало кто это делает. Но зато на Запад приезжают и чик-чирик... им за это в Штатах бабки платят.

Ей неловко было слушать - "он же сам еврей".

– Пожила бы ты в Израиле-городе, не то бы запела.

Они выкурили всю самокрутку, и она больше не просила его выключать свет.

Она хотела спросить,

который час, но лень было разговаривать. Она лениво ругала себя, но плыла, уплывала и заснула. Ей приснилось, что она стоит посередине почтовой площади, затянутая в черное трико и купальник. Все очень серьезно смотрят на нее, а она читает "Монолог Мэрилин Монро" Вознесенского. Как в драматическом кружке. Она извивается и шипит: "Я Мэрилин... Я Мэрилин..." - и ее гонят с площади. Она уползает за угол, и там ее нагоняет карлик в ярком парике. Он бросает ей куриную ножку, в сто раз больше реальной, она хватает ее в зубы и бежит на четвереньках. Вдруг ее окружают женщины, одетые, как матрешки, и среди них - Любка. Вытанцовывая "лесенку", Любка подносит ей какой-то хлам. Роясь в нем, она находит вырезанный рот своей дочери, надевает на куриную ножку и, растолкав матрешек, оказывается среди израильтянских солдат. Солдаты, не давая ей встать с четверенек, по очереди суют в ее зад автоматы.

Она проснулась от своих всхлипов. Действие гашиша прошло, и ей стало страшно. Она разбудила парня и стала умолять его отвезти ее в пансион. Он был злой и сонный.

– Ты хоть соображаешь, что уже четвертый час?..

Она вылезла из-под простыни и стала одеваться, продолжая всхлипывать и просить его. Он не вставал. Она села перед матрасом и стала гладить парня по волосам, называя ласковыми именами. Он оттолкнул ее и встал. Матюкаясь, он никак не мог попасть ногой в штанину. Она бросилась помогать ему, и он ударил ее по лицу, но смазал. Она тихо стала ждать, сидя в кресле. Он искал ключи от машины.

– Что ты дерганая такая? Да и все вы?! Свободы ведь хотели - ну вот она, свобода. Живите, как хотите. Думали вам тут дворцы предоставят, все за вас устроят? А вот этого не хотела?
– Он изобразил руками жест, означающий: хуя, мол, тебе.
– Все вы как сопливые дети. Квартиру ей не снять! На кой хер ты вообще сюда приехала, ты-то?! Сидела бы у себя в Ростове-папе и не рыпалась, балерина хуева! Ничего, в Америчке попляшешь... только не на сцене, а в очереди за пособием!

Они вышли из квартиры, и он больше не разговаривал с ней - гнал машину, совершая безумные повороты, затормозив перед самым пансионом. Ей было стыдно.

– Давай вылезай. Твоя станция "Мечта Детства". Приехали...

Она что-то пробормотала и бросилась к дверям. Они не запирались на ночь, и она тихонько прошмыгнула на второй этаж.

Чтобы пройти к своей комнате, ей надо было идти через столовую, где каждый день эмигрантам подавали макароны или курицу. Где после них обедал вся семья синьоры Сильвии - очень долго, ругаясь бросаясь приборами, стукая по столу стаканами, выплескивая из них минеральную воду, но чаще вино. Выбегая из комнаты с возгласами "ваф ан куло!" и возвращаясь к столу до следующего взрыва, который следовал молниеносно за первым.

Она увидела горящую лампу на столике, рядом стояла коляска, а на стуле сидела спящая синьора Сильвия с газетой.

– Синьерочка вы моя, Сильвия! Прости меня, синьерочка!

Спросонья синьора Сильвия забыла о своей злости на нее и, только повторяя "ненте, ненте", прикладывала палец к губам - мол, тише.

В восемь утра по всему пансиону захлопали двери. Слышно было, как тащили и вносили что-то тяжелое, кого-то звали по-русски: синьора Сильвия размещала новых эмигрантов. В полдень в пансион пришел представитель еврейской организации, чтобы ознакомить новых эмигрантов с правилами и условиями эмиграции. Он передал ей письмо от мужа, пришедшее

на адрес организации. Уйдя в свою комнату, она прочла письмо и расплакалась. Муж писал, что ни в чем не виноват, что не звал ее и что теперь ей самой придется "выкручиваться", а он едет в Лас-Вегас, чтобы поскорее жениться там на женщине... а она дура, что ей не сиделось в Ростове, где ее все знали, и в Доме культуры, где уважали... и пусть она ничего не ждет от него.

Она схватила коляску с ребенком, спустилась на первый этаж и побежала по улице. Натыкаясь на ящики, вынесенные из лавок, она повторяла себе: "Все. Вот и все". Вот она в фате, а вот муж ее уснул во время свадьбы, вот опять он прижимает ее в подъезде... ох, это не муж, а сосед, вот опять муж, и она никак не может прижать его к себе - живот у нее, она беременная - и все говорит ему на вокзале: "До встречи!" Любка с фотоаппаратом в родильном доме снимает ее с только что родившейся девочкой, и потом она уже сама бежит на главпочтамт посылать фотографии в Америку... Как карусель, замелькали картинки прошлого. Она села в садике и заплакала. Пожилая итальянка спрашивала, что с ней, и она, как синьора Сильвия ей, отвечала: "Ненте, ненте". Разозлившись на себя, она убежала из садика. Она представляла себе концертный зал и на сцене выступает группа девочек. Все аплодируют и кричат: "Браво! Постановщика! Хореографа!" Она выходит на сцену в длинном платье, так что ног не видно, и кланяется, и все опять кричат: "Браво!" А он сидит в зале - один, несчастный и лысый. Остановившись у античных развалин, она опять заплакала и, повторяя, что все кончено, подумала, что никому на свете не нужна со своими кривыми ногами и плохими зубами.

Вечером она проехала в Остию, оставив ребенка с новой соседкой, за которой через три дня должен был приехать муж. Из Америки. На почтовой площади почти никого не было. В освещенных окнах домов вокруг мигали елочки. Она увидела знакомую ей с прошлого раза парочку и стала расспрашивать их о "молодящейся" в искусственной шубке. Те вспомнили ее и сказали, что она уехала вчера в Нью-Йорк. "С пожилым евреем из Москвы", - почему-то подумала она. Старички сочувствовали ей и сокрушались: "Как люди меняются здесь..." Она подумала, что не меняются, а становятся самими собой, и пошла в кафе.

Она заказала рюмку коньяку, курила слабенькие сигаретки и сожалела, что не стащила гашишную самокрутку у израильтянина. Она смеялась над собой и над своим излюбленным "мир не без добрых людей". Над тем, что ей действительно место в Ростове, как сказал израильтянин. И что смысл слова "свобода", которое так часто повторяли по "Голосу Америки", ей так же непонятен, как и то, что вот сию же секунду она не может побежать за угол к Любке. "Сопливые дети правильно израильтянин сказал. И все за нас сопли всегда утирали: бабушка, школа, подружка, профсоюз..." Хотела добавить "муж" и рассмеялась: "Уж он-то действительно утер мне нос!" Заплатив за коньяк: "Боже! Это ведь три пары колготок на "сольдо" и помада!" Она вернулась на почтовую площадь. Парочка разыскивала ее.

– Мы нашли вам очень подходящий вариант. Не бойтесь - это наша знакомая. Чудная женщина. Одинокая. Кто-то отказался от комнаты, освободившейся в ее квартире... Она и за девочкой вашей приглядит... Чудная женщина...

Квартира была миленькой, как бы она выразилась в другом настроении. Комната выходила окнами в садик. Хозяйка, напоминавшая ее тетю, извинялась за стол посередине кухни.

– Все-таки праздник. Обычно он стоит в уголке, у окна.

Они пригласили ее за стол. Она выпила с ними водки, поела обязательного салата оливье. "Кто я им? Кто они мне?.. Чужие мы", - подумала она и собралась уходить. Старички предлагали ей остаться - куда, мол, ей спешить - но она ушла.