Царь Борис, прозваньем Годунов
Шрифт:
Но царь Симеон уже ничего не замечал. Бросился к Борису, запричитал, право, как баба: «Ох, очнулся, милый мой! Ну теперь дело на поправку пойдет!» — и все в нос его торчащий целовал да руку гладил. А успокоившись, принялся за дело царское — казнить да жаловать. Повелел Федору с семейством немедля во дворец царский вернуться, с купца Строганова опалу снял, Афанасия же Нагого приказал спеленать туго от шеи до ступней и держать так до тех пор, пока Борис на коня не сядет. Не скоро Борис о коне вспомнил!
Так царь Симеон вернул свое благоволение внуку. В скором времени он вновь созвал Думу боярскую вместе с главными святителями и возвестил: «Сын мой Федор за грехи мои слаб умом и телом и к делу государственному мало пригоден. Поэтому мыслю я передать престол внуку моему Борису, отроку юному, но осененному всеми достоинствами, мыслимыми и немыслимыми». Подивились бояре такому решению, посоветовались и так дружно ответили царю: «В жизни и смерти один Господь волен. Дело же человеческое — соблюдать порядок установленный. Когда призовет тебя Господь, изберем мы царем сына твоего Федора. Когда же и его
Переломить упорство боярское Симеон не смог, но с тех пор пуще прежнего озаботился своим здоровьем, намереваясь если не пережить сына, то протянуть как можно дольше. Как неприглядно, когда старый человек за жизнь всеми силами цепляется! Уж и гнилой весь, и еле дышит, и нугро почти ничего не принимает, а что принимает, то отдает с таким трудом, что хоть плачь, и все равно смириться не может человек! Бывает, что в надежде немного продлить жизнь свою идет на такие изуверства, что и рассказать не можно! Даже готов заложить душу свою бессмертную за один лишь день жизни земной, которая не сулит ему ничего, кроме страданий новых! Я думаю, что именно в эти дни, когда угасли все страсти, кроме страсти к жизни, и собирает дьявол свою основную жатву, а отнюдь не тогда, когда страсти кипят в человеке и от их избытка грешит он напропалую.
Я всегда подозревал, что Симеон не тверд в вере, и его поведение в тот последний год лишь укрепило меня в этом убеждении. Забыл Симеон, что все расписано в книгах Божьих и никакие уловки, снадобья, ворожба, даже и моления не помогут избежать предначертанного. О чем, к слову сказать, Господь не преминул напомнить Симеону в час назначенный.
Все, что ни посылает Господь, надо принимать со смирением и благодарностью. Даже и смерть. Призывать и торопить ее, конечно, не следует, но и убегать не подобает. Ангела смерти, что к любому из нас придет, надобно не умолять об отсрочке, а сказать просто и коротко: «Я готов!» Лично я как пришел в это состояние готовности в те далекие скорбные дни, так и пребываю в нем неизменно вот уже почти тридцать пять лет. Правда, сейчас я ощущаю некоторое беспокойство, потому что необходимо мне доделать три дела, которые никто на свете, кроме меня, не сделает: эту историю рассказать, да переписать ее потом заново, и… в общем, еще один подвиг совершить, наиважнейший. А время бежит!.. Чего бы только я ни отдал, чтобы замедлить этот бег! Но, будучи в вере твердым, уповаю только на Господа, видит Он, что не о себе я думаю, не о продлении дней своей бренной жизни, а о продолжении рода нашего и о возрождении державы Русской. Дело это угодно Господу, в чем я ни мгновения не сомневаюсь, поэтому продлит Он дни мои даже и без призывов страстных. Но и молитвой пренебрегать никогда не следует, много у Господа разных дел, может закрутиться и забыть о рабе своем, лишний раз напомнить не повредит. Поэтому каждый вечер благодарил я Господа за день дарованный и выражал робкую надежду, что и следующий будет не хуже.
Вот как поступать надлежит! А всякие лекари, снадобья, ворожба да заговоры — это все от лукавого! Я этого всегда избегал. Теперь вы ясно видите, чем я от Симеона отличаюсь и почему поведение его тогдашнее вызывало во мне такое возмущение. Он-то ведь ни об одной из уловок перечисленных не забыл.
Лекари из всего, вероятно, наименьший грех, хотя вред от них наибольший. Это же какое здоровье надо иметь, чтобы из их рук живым выбраться? Но Симеон по необразованности своей и захолустному воспитанию питал к ним непонятное доверие, особенно к иностранцам, вероятно, непонятный ему язык придавал их камланиям большую убедительность. Стоило Симеону воссесть на Москве, как во все страны европейские полетели гонцы с призывами прислать лекарей искусных. Европа тогда вздохнула облегченно. Много лет из Кремля Московского не доносилось ничего определенного, сквозь плотный занавес, всегда окружавший державу Русскую, проникало лишь то, что было угодно власти верховной, люди русские избегали общения с иностранцами, послы и купцы иноземные не имели свободы передвижения и часто без всяких объяснений были запираемы в домах своих, питаться они могли только слухами, кои многократно перевирались при изустной передаче ко дворам европейским. Много слухов подобных слышал я во время пребывания в Европе, чаще других — о смерти государя московского, и опровергал их с истовой убежденностью в голосе, негодующим блеском в очах и с горечью в сердце. Но слухи продолжали ходить, и правители европейские мучились от неопределенности, коя страшит любого человека более всего на свете. Потому и вздохнули с облегчением, получив просьбу прислать лекарей, — жив курилка!. Теперь оставалось ждать вполне определенного и надеяться на искусность лекарей.
Лекари оправдывали надежды. Не прошло и пяти лет, как здоровье некогда могучего Симеона сильно пошатнулось. Как я рассказывал вам, летом 1579 года он чуть не умер и выжил лишь благодаря неустанной заботе Ивана и невестки своей Арины. Но этот урок не отвратил Симеона от лекарей заграничных, пуще прежнего стал он их на Русь зазывать. Он и Федора Писемского не наказал примерно за неудачу сватовства английского лишь потому, что тот привез ему королевского медика Роберта Якоби. Не удержусь и приведу отрывок изписьма королевы Елизаветы Симеону: «Мужа, искуснейшего в целении болезней, уступаю тебе не для того, чтобы он был не нужен мне, но для того, что тебе нужен. Можешь смело вверить ему свое здравие. Посылаю с ним в угодность твою аптекарей и цирюльников, волею и неволею, хотя мы сами имеем недостаток в таких людях». Судя по тому, что прожила Елизавета еще двадцать с лишним лет, дожив до возраста, женщине неприличного, сей недостаток остался невосполненным.
Можно было бы посмеяться беззлобно над чудачествами царя Симеона в последний год его жизни и даже посочувствовать ему в стремлении передать престол любимому внуку, если бы желание это оставалось желанием и не влекло за собой никаких действий, если бы атмосфера в дворце царском не начала вдруг быстро сгущаться и накаляться, угрожая взрывом. Стоило Симеону заикнуться о наследнике, как все бояре немедленно озаботились этим, а так как Симеон назвал два имени, то сразу же образовалось две партии: старые бояре и князья первостатейные во главе с Иваном Мстиславским и Шуйскими поддерживали Федора, молодые да худородные во главе с Богданом Вельским стояли за Бориса. Таковы уж придворные во все времена, при всех государях — обожают создавать разные партии и видят в том смысл своего существования, а тут такой повод явился! То, что оба претендента, один по скудоумию, другой по молодости, в борьбе этой никак не участвовали и даже, подозреваю, о ней не ведали, нисколько бояр не смущало. Скорее, даже радовало, потому что наследники законные именно вследствие своей законности ничего не понимают в тонкостях борьбы придворной и могут приказами своими неразумными поломать хитроумные интриги. Пусть уж лучше постоят в сторонке и подождут, когда кого-нибудь из них царем провозгласят. Тогда все, и победители, и побежденные, склонятся перед новым государем и затеют новую игру — в «царя всемогущего». Не верите мне, спросите у любого придворного, и он после пяти кубков мальвазии ответит, что, несомненно, государь существует для свиты, а не свита для государя.
Борьба шла не на жизнь, а на смерть с использованием всего арсенала средств, находящихся на вооружении придворных всех времен и всех народов, — доносов, наушничества, клеветы, предательства, подкупа, шантажа. Разве что до убийств явных дело пока не дошло.
Симеон эту кашу заварил, свару начавшуюся в зародыше не прихлопнул, а потом уж и не мог. Он лишь наблюдал за этой борьбой со стороны, тратя несколько часов в день на разбор доносов, и даже стал находить в этом некоторое удовольствие. Симеон несколько первых лет своего правления прожил с боярами душа в душу, но в конце ему везде стал мерещиться призрак боярского бунта. Он ли не знал своеволия боярского! И отказ Думы утвердить Бориса наследником явился ярчайшим тому подтверждением. А тут еще эта неприличная свара. «Не могут смерти моей дождаться!» — сетовал мне Симеон, забывая, что он сам и был всему виной. Чем дальше, тем больше укреплялся Симеон в мысли, что немедленно после его смерти разразится бунт, который сметет с престола и сына его, и внука. Только его присутствие сдерживало как-то бояр, от этой мысли желание прожить как можно дольше еще сильнее разгоралось в Симеоне. А для страховки придумал он хитроумный, как ему казалось, план: рассорить бояр до такой степени, чтобы они несколько лет не могли потом сговориться для козней совместных. А там, глядишь, Борис подрастет и возьмет бразды правления в свои окрепшие руки. Принялся Симеон бояр стравливать и подливать масла в костер и без того весело горевшей свары. Высокородные бояре клевали худородных, в ответ молодые жеребцы топтали старых, и все вместе ополчались на Годуновых, которые не принадлежали ни к одной из партий, а, точнее, постоянно перебегали из одной в другую. Годуновы вызывали всеобщую ненависть, потому что выходили победителями при любом исходе борьбы: либо Арина будет вертеть, как захочет, мужем-царем, либо Борис будет есть с рук дядьев своих. Тогда-то и прилипло навеки к Борису уничижительное прозвание — Годунов, рожденное его же давними детскими криками.
Хитроумный план Симеона с самого начала дал трещину. Ненависть взаимная, конечно, разобщала бояр, но еще большая ненависть к выскочкам Годуновым на время сплачивала их в усилиях развести царя с Годуновыми. И того еще не учел Симеон, что ожесточение быстро дойдет до последней черты, за которой — убийство. Потирал он довольно руки, когда бояре друг дружке смертью угрожали, но вот уже князь Иван Мстиславский донес, что Богдан Вельский умышляет на жизнь Федора, в ответ Вельский донес, что Шуйские намерены извести Бориса, Шуйские же, явившись шумной толпой к Симеону, молили его остерегаться убийственных козней Годуновых. От первых двух наветов Симеон отмахнулся — не может такого быть! Но в покушение на собственную жизнь поверил почему-то сразу. «Все хотят меня извести!» — жаловался он мне, сгеная и ломая руки. Все — слово вернейшее, потому что Симеон никому уже не верил и ожидал удара с любой стороны. «Не поверишь, но иногда хочется посносить бошки у всех подряд без разбора!» — продолжал Симеон. Ну почему же не поверю? Очень даже поверю! Прекрасно понимал я это желание, время от времени приходящее в голову всем венценосцам. Даже удивлялся, как это Симеон ухитрялся сдерживать себя столько лет. Но, видно, и он дошел до последней черты. Это все почувствовали, бояре даже несколько поумерили свой пыл в тревожном ожидании казней, неминуемых и лютых.
Вы спросите, какое касательство все это ко мне имело? И почему я так всего этого страшился? Дело в том, что партий было не две, а три. Третья партия не имела при дворе царском никакой силы, но двор и даже Москва — это еще не вся Русь, а народ русский уже выбрал сердцем своим нового царя и даже дал ему имя — Красное Солнышко. А как еще мог назвать народ сына Ивана-царевича?
Да, Мария родила в час положенный сына, нареченного тайным именем Уар и христианским именем Димитрий. За треволнениями тех месяцев произошло это событие тихо и незаметно, особенно для меня, тяжко болевшего после похорон Блаженного и готовившегося к встрече с Предвечным. Предпочел бы я, чтобы и дальше все было так же тихо, чтобы никто не вспоминал о Димитрии, хотя бы лет двадцать.