Царь Борис, прозваньем Годунов
Шрифт:
Не дремали и наши соглядатаи в Литве и Польше. Где только, по их донесениям, не видели подозрительного юношу — в Печерском монастыре в Киеве, в Гоще у ариан, у запорожцев в Сечи, и все почти в одно время. Достоверно же было появление самозванца у Адама Вишневецкого, известного бражника и сумасброда, который его приветил, расспросил пристрастно и составил подробное донесение для короля польского и сейма.
Попробовали договориться с магнатом по-свойски, все ж таки он через Дмитрия Вишневецкого приходился родней нашему роду и был известен твердостью в вере православной. Попросили добром отдать беглого расстригу и еретика, потом денег предложили, и изрядно, — все вотще. Послали для вразумления стрельцов, сожгли несколько городков Вишневецких на границе — не помогло. Того лишь добились, что Вишневецкий переехал в глубь страны и открыто появлялся с самозванцем, оказывая
Тут в дело вмешался еще один пройдоха, мой давний знакомец воевода Юрий Мнишек. Если Адам Вишневецкий был просто милым бражником и сумасбродом, то этот был вор и транжира, что, впрочем, не мешало и ему быть весьма милым человеком во всем, что не касалось денег. Мы получили точное донесение, что Мнишек был в долгах как в шелках, что своими безудержными тратами он привел в расстройство не только свои поместья, но и в королевскую казну руку запустил, ведь он был управляющим королевскими поместьями в Сандомирском воеводстве. Рассказывали, что с помощью самозванца он надеялся поправить свои запутанные дела, вот только никто не мог сказать как.
При этом Мнишек был не последним человеком в королевстве, его называли в числе десяти самых влиятельных сенаторов, кроме того, он был вхож к королю. Ему удалось воровски провести самозванца во дворец и представить его пред августейшие очи. Дословной записи их беседы раздобыть не удалось, но уже сам факт встречи короля с незаконным претендентом на престол превосходил все мыслимые пределы в отношениях дружественных государств. А ведь предупреждали короля Сигизмунда! Царь Борис направил ему личное послание, в котором описал все художества Гришки Отрепьева: «Когда он был в миру, то отца своего не слушался, впал в ересь и воровал, играл в зернь, блудил с девками непотребными, бражничал, бегал от отца своего многажды и, заворовавшись, постригся в монахи». Да никакой порядочный король такого человека близко к себе не подпустит. Этот — подпустил. После той знаменательной встречи в Краков отправились послы наши, и им был дан такой наказ о самозванце: «Диакон черный Григорий, пребывая в обители архангела Михаила, что называется еще Чудовым, обратился в чернокнижество, и ангельский образ отвергнул, и обругал, за что патриарх со всем Вселенским собором по правилам святых отцов и по Соборному уложению приговорили сослать его на Белое озеро в заточение на смерть». Пусть не совсем правда, зато очень весомо. Такого зловредного еретика благочестивый король был просто обязан выдать, чего наши послы не преминули потребовать. А еще в том посольстве находился дядя Гришки Смирной Отрепьев, который должен был опознать и публично уличить племянника. Но поляки самозванца не только нам не выдали, но и не показали, так что послы наши вернулись несолоно хлебавши.
Впрочем, твердость наша имела благие последствия — король Сигизмунд если и не отвернулся от самозванца, то отказался поддержать его притязания. Да и среди панов польских и литовских нашлось немало здравомыслящих людей. Все вельможи-сенаторы, за исключением самого воеводы Юрия Мнишека и известного смутьяна краковского воеводы Николая Зебжидовского, выступили против помощи названному русскому царевичу. Вслед за вельможами и сейм польский постановил, что царь Борис — добрый сосед, с которым у них заключен двадцатилетний мир, который нарушать негоже. А с тем, истинный ли царевич предстал пред ними или самозванец, даже и разбираться подробно не стали, пусть бы и Димитрий из небытия восстал, что с того? Царь Борис Федорович в глазах всего мира — государь законный, а Димитрий, даже если это он, — сбоку припека. Прочие же тонкости — это русские дела, в них лучше не соваться, в них сам черт голову сломит (это они так говорили, не я, прости Господи!).
Удрученные этой неудачей, самозванец со своим покровителем отправились в имение Мнишеков в Самборе и там принялись набирать войско для похода на Москву. Для похода на Москву! Немало при дворе царском смеялись над этой вздорной затеей. Тем более что без поддержки короля и при прямом противодействии многих польских и литовских магнатов приличного войска не набиралось. А великий гетман Польши Ян Замойский, крепко усвоивший псковский урок, так открыто заявил: «Надо будет бросить в огонь все летописи и изучать только мемуары воеводы сандомирского, если его предприятие будет иметь хоть какой-нибудь успех». Тем более мы были удивлены, когда поздней осенью 1604 года получили известие о том, что самозванец вступил на Русскую землю.
Вот почти и все, что мы знали. Дальше началась война, и известий заметно прибавилось, но от этого они не
Неужели у меня не было никаких сомнений, удивленно спросите вы. Конечно, были, я только в вере православной тверд, а во всем остальном склонен к сомнениям, частым и по любому поводу. Но и эти сомнения далеко не всегда на Димитрия указывали, а совсем в противоположную сторону.
Ведь не Димитрий же ходил по монастырям, мать разыскивая. Он бы это и так легко узнал, находясь ежедневно на патриаршем дворе. Сказать об этом ему никто бы не посмел, но он, имея доступ к бумагам, нашел бы случай подсмотреть. Да и слухи об иноке выспрашивающем появились, когда Димитрий еще в Москве обретался. Получается, что это все же Гришка Отрепьев по монастырям шатался по собственному почину И именно он был в монастыре на Шексне у инокини Марфы, которой рассказал о том, где и как разыскал Димитрия. Ведь недаром, проклиная нам всех скопом на допросе в Москве, Марфа оговорилась, сказав «исчезновение» вместо «смерти», да еще, обводя всех взглядом яростным, с особой ненавистью на меня воззрилась. С остальными понятно, но я-то здесь при чем? Точнее говоря, я-то, единственный из всех, как раз и при чем, но откуда Марфа об этом знала? Только от Гришки!
Но, как выяснилось на следствии, был Отрепьев в том монастыре не один, а с молодым чернецом, который в отличие от Гришки лицо свое смиренно скрывал и словами громкими не разбрасывался. Кто это был, сыскать не удалось, но у меня сомнение зародилось.
Также и к литовской границе шли не три монаха, а четыре, но если Отрепьева, Мисаила и Варлаама целовальники описывали в один голос и со всей определенностью, то об их спутнике никто ничего сказать не мог: «Вроде бы был: сидел в уголку, сжавшись и надвинув куколь на лицо. Не человек — тень!» У этой тени было лишь имя — Леонид, его нашли рядом с именами Григория, Мисаила и Варлаама в книге Спасского монастыря в Новгороде-Северском. Что за странное имя — Леонид! Не наше имя! Я тогда еще подумал, что это, наверно, какой-нибудь монашек из греков, они у нас часто бывают по делам веры, вот и этот, возвращаясь на родину, пристал в Москве для безопасности к русским монахам. Подумал так и тем сомнения свои в этом монашке притушил.
Или вот такой вопрос взять: почему самозванец в Польше объявился? Разве ж Димитрий отправился бы в Польшу? Никогда! Я его этому не учил! У казаков — другое дело. Но потом я подумал, что все не так глупо было сделано. Ведь сначала самозванец обратился к православным князьям, в том числе к родственникам нашим Вишневецким, у этих было достаточно денег и собственного войска, чтобы помочь ему поднять мятеж. Когда же с ними не удалось, самозванец двинулся к королю Сигизмунду. Тоже весьма разумно! Сигизмунд сам родился в тюрьме и долго был гоним. Опять же, считал он своей родиной Швецию и престол шведский своим по праву, но его — то у него и отняли, тут и польская корона не в радость. Так что по-человечески Сигизмунд русского царевича понять мог очень хорошо. Но имеет ли право король на чувства человеческие? И вообще, люди ли короли, или через священное помазание приобретают они полубожественную сущность?
Мы в Москве знали, что Сигизмунд отказал самозванцу в военной помощи, но в то же время и приветил его, выделил ему ежегодное содержание в четыре тысячи флоринов, что по его бедности немало, подарил ему великолепный столовый сервиз с русскими гербами и прочие подарки, то есть признал его царевичем русским в сердце своем. И обращался к нему как к Князю Московскому! Ну и что, скажете вы. И другие на это никакого внимания не обратили. Я же, как услышал об этом, так вздрогнул. Ведь отец Димитрия, Иван, до самой злосчастной смерти своей носил этот титул, пожалованный ему царем Симеоном. Естественно, что Сигизмунд перенес этот титул с отца на сына. «А! Оговорился!» — отмахнетесь вы. Я вам так отвечу: это торговка на рынке оговориться может, а короли к титулам очень трепетно относятся, знают, что из-за одного лишнего или недостающего слова войны подчас начинаются, и уж если он сказал Князь Московский, то… Сомнения мои на новый круг пошли.
И вновь вернулись к Гришке Отрепьеву. Розыск о нем был, как я уж говорил, тщательный, все его передвижения отследили чуть ли не по дням, но в перечне этом была дыра дней в тридцать, сразу после посещения инокини Марфы. Тогда предположили, что Отрепьев отлеживался где-то весь этот месяц, копя жирок перед дальней дорогой, даже пошарили немного в его родных местах, но ничего не сыскали и на том успокоились. Мне же этот пропуск не давал покоя, пока я не сообразил, что Отрепьев, прежде чем решиться на свою авантюру, непременно должен был посетить своих благодетелей.