Царь Борис, прозваньем Годунов
Шрифт:
Другие говорили о самоубийстве, забывая о том, что это грех смертный, старики при этом вспоминали давний случай с князем Владимиром Андреевичем Старицким. Царь Борис, конечно, не из кремня сделан был, но все же был покрепче князя Владимира, он бы так никогда не поступил, не бросил бы на произвол судьбы сына любимого, единственного.
Немецкие медики, Бориса пользовавшие, говорили, что умер он от удара, так и было впоследствии объявлено народу. Быть может, сокрытием правды надеялись они жизнь свою спасти. Не спасли.
Я вам расскажу, как на самом деле все было. С утра заседала Ближняя дума, были Семен и Степан Годуновы, Иван Романов и Петр Басманов, новые любимцы, конечно, царевич Федор, его отец от себя в последнее время не отпускал, ну и я. Хоть и не входил я ни
Борис был на удивление бодр и даже весел, походя на себя прежнего, видно, весна и на него подействовала. И говорил о деле, то есть о войне. Предлагал всем подумать вместе, как бы нам эту войну междоусобную к лету кончить, а человека, именующего себя царевичем Димитрием (именно так и сказал! мы все даже переглянулись в изумлении), непременно изловить и целым и невредимым в Москву доставить для дальнейшего розыску. А там уж как Господь укажет, добавил он, в очередной раз удивив нас. И тут же перешел к тому, что после победы делать будет. Заявил, что детей боярских, князей и иных бояр, что присяге изменили и на сторону противную перешли, он никак казнить не будет, ибо были они соблазнены и невольно поддались заблуждению, но соблазнителей истинных и организаторов этой затеи он непременно разыщет, из-под земли достанет, а потом обратно в землю вобьет. Грозно сказал и очами сверкнул. Вот только не туда сверкнул. Истинный правитель, хотя бы дед его, царь Симеон, не говоря уж о моем деде, царе Иоанне Васильевиче Грозном, при таких словах глаз бы не сводил со своих бояр, рядком против него сидящих. Вдруг кто вздрогнет, или побледнеет, или голову повинно опустит. А Борисова молния над головами бояр пролетела да и вылетела в окошко палаты и там бесследно растворилась в ярких лучах весеннего солнца.
Но я знал, за кем следить! Так и впился глазами в их лица! Но Иван Романов с Петром Басмановым не вздрогнули и не побледнели, тертые калачи, их так просто не проймешь, но все же, как мне показалось, поежились и быстрым взглядом обменялись.
После этого царь Борис нас всех к столу позвал. Царевич Федор отговорился занятиями научными, Семен Годунов — делами неотложными в избе пыточной, Степан Годунов — немощью старческой, так мы вчетвером остались. Никогда не было такого в обычае царском, но за последние месяцы много чего изменилось, бывало, что в затворничестве своем царь Борис сам-един за стол садился, а иногда вообще об обеде забывал. В тот же день он воздал должное и блюдам разнообразным, и вину. Иван Романов был за стольника, а Петр Басманов, поминая отца, стал кравчим и исполнял свои обязанности с усердием, все подливал да подливал. Царь Борис раскраснелся, глаза его заблестели, говорил он все быстрее и все о том, какие реформы он после победы произведет, как облегчит жизнь народную, чтобы больше такие бунты возникнуть не могли. Я от него не отставал, в смысле еды и питья, и под конец, честно говоря, немного сомлел. Едва досидев до конца обеда, побрел к себе и рухнул, не раздеваясь, на лавку.
Казалось, едва глаза смежил, а уж княгинюшка трясет за плечо: «Вставай, князь светлый, беда!» Я мигом вскочил. Тут примета верная: если княгинюшка меня один на один князем светлым величает, значит, действительно беда приключилась, не просто беда — государственная!
— Царь умирает! — сей крик окончательно отрезвил меня.
— Патриарха известили? — спросил я с присущей мне в роковых обстоятельствах твердостью.
— Известили, известили. Сам-то поспеши. Не опоздать бы! — И княгинюшка тихо заплакала.
Царь Борис лежал на лавке в той же палате, где мы недавно пировали, видно, как встал из-за стола, так сразу и упал. Все вокруг было в крови, еще и сейчас она лилась изо рта, носа, ушей, даже из глаз. Мне все сразу стало ясно, видел я такое не раз, и у нас, и за границей, вот и на пиру в Александровой слободе князю Троекурову, укорившему разошедшихся в непотребстве опричников, Федька Басманов поднес кубок с вином якобы от государя, князь выпил, и тут же голова его как будто взорвалась изнугри и фонтаны крови забили во
В ногах у царя стоял царевич Федор, сложивший молитвенно руки на груди и с ужасом и болью глядевший на умирающего отца. В головах стояла на коленях царица Мария, утиравшая платками окровавленное лицо мужа, стараясь просветлить ему глаза, чтобы он мог бросить последний взгляд на сына, и прочистить уши, чтобы он мог услышать ее последние слова прощания. С другой стороны суетились лекари-немцы с тазиком и острым ножичком, они пытались пустить царю кровь из руки — мало им крови!
Вдруг Борис встрепенулся и, собравшись с последними силами, поднял руку, нарисовал крест и прошептал: «Благословляю на царство… Если будет Богу угодно… и всему народу». Истинный государь — даже в такую минуту думает о престоле! Царевич Федор зарыдал и, бросившись на колени, припал к отцовской руке.
Ясно, что Борис сына на царство благословил, хотя я чуть сбоку стоял и в слабом шепоте этих слов не разобрал. Но вот с крестным знамением неладно вышло. Борис уж ничего не видел, посему осенил крестом не сына, а место пустое. Аккурат то, где я находился. Я, как вы уже поняли, всяким знакам придаю очень большое значение, гораздо большее, чем словам, ибо слова от людей, а знаки от Бога. Он просто так ничего не делает, и промашек, даже случайных, у Него не бывает. Вместе с тем я, как вы опять-таки давно поняли, человек чрезвычайно трезвомыслящий и знак сей даже не подумал отнести к своей персоне. Поэтому я быстро обернулся, чтобы проследить, куда еще благословение умирающего царя может упасть, и наткнулся взглядом на Ивана Романова, стоявшего рядом с патриархом и другими святыми отцами. Романов злобно ухмылялся, видно, тоже заметил ошибку царя Бориса и, как и я, линию прямую провел.
«Ну уж дудки, ты здесь совсем ни при чем!» — подумал я и постарался изобразить это на лице.
Посрамленный Романов отвернулся и принялся жарко убеждать патриарха, что пора приступать к обряду пострижения.
— Бог милостив! Быть может, и оправится еще государь, — возражал ему Иов.
— Бог-то милостив, но и свою голову иметь надобно, — горячился Романов, — али сам не видишь, кончится государь с минуты на минуту.
— Видеть-то вижу, — со вздохом сказал патриарх, — вот только царь Борис не изъявлял желания схиму принимать, ибо не думал о смерти.
— Все государи русские схиму на смертном одре принимают! — продолжал нажимать Романов. — Это наш святой русский обычай. А обычай от воли человека не зависит. Вы у князя Юрия спросите! Он вам все как на духу расскажет.
Мог я, конечно, поспорить с Иваном Романовым. Святой царь Федор пострижения так и не сподобился, в случае царя Симеона обряд совершали уже над бездыханным телом, а следующим государем, который умирал в собственной постели с венцом на голове, был отец мой, его последнее желание иноческий образ принять бояре как раз и не позволили осуществить. Странный обычай получался, но я подумал, что юдоль смертных страданий не лучшее место для споров, Борису на Земле ничто уже помочь не могло, так хоть облегчим ему вхождение в Царствие Небесное.
— Начинайте! — махнул я рукой.
Через полчаса почил в бозе инок Боголеп.
Глава 9
Заговор
Царь Борис скончался ровно через полгода, день в день после того, как самозваный царевич ступил на Русскую землю. Скорбя о Борисе, я все пытался докопаться до мистического смысла этого совпадения. Но с какой бы стороны ни заходил, выходило у меня одно: это конец, конец всему, конец роду, конец державе, быть может, и мне конец, но это волновало меня в последнюю очередь. В то, что самозваный царевич — мой Димитрий, я не верил, раньше я хоть иногда втайне на это надеялся, но теперь под влиянием скорбных мыслей и эта надежда умерла.