Царь Борис, прозваньем Годунов

Эрлих Генрих Владимирович

— Люди московские, — донеслось до меня, — к вам обращаюсь я, Димитрий, законный великий князь и царь всея Руси, сын царя Ивана, внук царя Блаженного. Ко всем вам, людям черным и средним, торговым и военным, приказным и сановным, к боярам и святителям, посылаю я слово примирения и согласия. Я не буду укорять вас ни за то, что пренебрегли вы клятвой, данной деду моему, никогда не изменять его детям и потомству его вовеки веков, ни за то, что в младенческие годы мои вас обманом заставили присягнуть царю Федору, ни за то даже, что вы присягнули царю Борису, ибо дьявольским наущением были убеждены, что погиб я в Угличе. Но ныне, когда явил я себя всему миру, когда весь мир и вся Русь признали

меня царем законным, что удерживает вас от изъявления покорности? Чего страшитесь? Не с мечом иду я к вам, а с миром.

Дальше можно было не слушать. Я никогда не сомневался, что руководители Самозванца люди неглупые, благо, сызмальства их знал. Большие умельцы играть на тончайших струнах человеческой души, когда пригрозить, когда кнутом ожечь, а когда и пряником одарить. Вот точно пошли посулы разные: святителям — незыблемость веры и неприкосновенность земель монастырских; боярам и всем мужам сановитым — честь и новые вотчины; ратникам и дьякам приказным — повышение жалованья; гостям и купцам — свободу торговли; ремесленникам и простому люду — снижение налогов, а всем вместе — жизнь тихую и мирную. Из веку в век одно и то же!

«Надо что-то делать!» — мелькнула мысль в моей голове, и я поспешил вниз, в Грановитую палату. А там уж собрались все святители и бояре, безостановочно повторявшие те же самые слова. Я и сейчас думаю, что можно было спасти ситуацию, но для этого надо было что-то делать! Скажем, патриарх мог выступить вперед и одним поднятием креста смирить мятежную толпу. Но Иов не Сильвестр — вот ведь вспомнился через сколько лет! Преисполненный книжной мудростию, столь полезной в жизни спокойной, Иов обладал душою робкой и нерешительной, посему в час критический лишь ломал в отчаянии руки и призывал бояр как-нибудь вступиться за него, за веру, за державу и за царя. Бояре же откровенно трусили, скрывая это за обстоятельными обсуждениями, кого лучше всего послать на площадь, чтобы перебить злоречие лазутчиков Самозванца.

«А что же царь Федор?» — спросите вы. Мог бы я вам на это ответить, что не царское это дело бунты народные подавлять, для государя все подданные, даже и бунтовщики, как дети родные, равно любимы, и кровь их он проливать не может, у него для этого бояре и воеводы есть. Но не отвечу, потому что бывают в жизни случаи, когда надо против правил идти. Все великие тем и велики, что в нужный момент ломали обычаи и одерживали решающую победу. А Федор… Что Федор? Он во всем на Господа положился, а Господь тогда отвратил от него свой взгляд.

Царь Федор так и просидел сиднем весь тот день в своих палатах, лишь каждые полчаса присылал гонца, чтобы справиться о положении дел. Бояре же наконец определились, кому выходить на площадь, подвигло их на это донесение, что народ на площади, повинуясь грамоте Самозванца, требует лишь освобождения лазутчиков, томящихся в кремлевских застенках. Но едва князья Федор Мстиславский и Василий Шуйский в сопровождении вездесущего Богдана Вельского появились в широко распахнувшихся перед ними Фроловских воротах, как их снесла толпа черни, ворвавшаяся в Кремль с криками: «Да здравствует царь Димитрий Иванович!»

Кто-то действительно разбивал двери темниц, но большая часть толпы устремилась прямиком к царскому дворцу. Быть может, организаторы бунта уже тогда замыслили цареубийство, но не нашлось в толпе злодея, который бы решился поднять руку на помазанника Божьего. Царю Федору, царице Марии и царевне Ксении позволили беспрепятственно покинуть дворец, и они укрылись в соседнем доме, в котором когда-то жил Борис Годунов.

Вообще, толпа только на первый взгляд выглядела страшно, не было в ней истинного остервения, я это сразу заметил, когда прошло первое потрясение.

Какие-то смутьяны пробовали раззадорить чернь воровскими призывами грабить дворец царский, но одних криков было недостаточно, посуху бунт не раскатывается, для этого надо много водки и хотя бы немного крови. Видно, это же почувствовал и Богдан Вельский, увлеченный толпой к царскому дворцу.

— Остановитесь! — закричал он. — Царь истинный не пожалует вас за разгром дворца его!

И толпа остановилась. Вельский смирил ее двумя словами: «царь истинный», но ими же он поставил крест на трехсотлетней истории правления нашего рода. Он отомстил за свои обиды, однако, торжествуя, не понимал, что является лишь игрушкой в чужих, более опытных руках.

Потом много чего было. Бояре согласились послать послов к Самозванцу Когда у главы Думы боярской князя Федора Мстиславского ненароком вырвалось это слово, толпа вновь недовольно зашумела, и Мстиславский тут же исправился — к царевичу Димитрию. Иуда! После этого толпу уже ничто не могло возбудить, даже вид изможденных и истерзанных пытками пленников, освобожденных из кремлевских темниц. Также без ответа остались призывы неких смутьянов громить Годуновых и близкие им семейства, да и мудрено это было сделать, потому что они успели запереться на своих подворьях и вооружить холопов. В конце концов бояре уговорили толпу разойтись по домам.

Всю ночь заседала Дума боярская, да не о том думала. Не о том, как спасать царя и династию, о своей выгоде заботились бояре. Еще раз повторю: не все было потеряно, еще были силы для обороны, даже и для разгрома Самозванца, но бояре слов моих разумных и слушать бы не стали, даже если бы и позвали. Так что сидел я тихо у щели смотровой и наблюдал, как они ругаются в палате Грановитой.

Иван Романов впервые явил свое истинное лицо, требовал настойчиво, чтобы Дума немедленно объявила царя Федора низложенным. К нему присоединился и неразумный Вельский, тот, правда, предлагал добровольное отречение. Я тогда возмутился в душе, но по прошествии всего одного дня признал, что это было самое разумное предложение. Но другие бояре Романова с Вельским не поддержали, поторгуемся, сказали они, даже признаем Самозванца истинным Димитрием, сыном царя Ивана, если он согласится удовольствоваться любым уделом в земле Русской. Что будет в том случае, если Самозванец не согласится, почему-то не обсуждалось. Все оставили на усмотрение послов — князя Федора Мстиславского, трех братьев Шуйских, Василия, Дмитрия и Ивана, и князя Ивана Воротынского.

Если что и сделала правильно Дума боярская, так это постановила приставить многочисленную стрелецкую стражу к дому Бориса Годунова, где по-прежнему сидели царь Федор с семейством, а также к подворьям прочих Годуновых, Сабуровых и Вельяминовых. Со стороны это, быть может, смотрелось как арест, на самом деле бояре хотели защитить их от всяких смертоносных случайностей. Впрочем, и здесь бояре лукавили, они не царя Федора защищали, они защищали его голову — разменную монету в их торговле.

Я все это видел совершенно ясно. У меня вообще в те дни прорезался какой-то дар ясновидения, я легко проникал сквозь внешнюю оболочку событий в самую их суть.

Следующий день начался с отъезда боярского посольства в Серпухов, к Самозванцу Я их, естественно, не провожал, я отправился к царю Федору. Стража вокруг дома уже стояла плотным кольцом, но меня сразу узнали и пропустили без единого слова. Все сидели вместе, в одной палате, царь Федор занимался излюбленным делом — раскрашивал огромную карту Руси, царица Мария с Ксенией рукодельничали.

— Что происходит? — спокойно спросил Федор.

— Бояре Шуйские, Мстиславский и Воротынский поехали на переговоры с Самозванцем.