Царь-дерево

Цзылун Цзян

— Ну что ты стоишь, садись поешь. У вас дома, наверное, не едят так рано? Попробуй мое произведение! В степи я научилась ездить на лошади и готовить. Вот, все эти овощи приготовила я, и вот еще. Выпей стаканчик — можешь обыскать весь свет, но такого не отыщешь.

Вино! На ее губах непонятная улыбка. Она налила в стакан красное, как кровь, вино. Лян Цисюн каким-то отсутствующим взглядом смотрел на этот стакан. Ли Хуэй, не сдержавшись, рассмеялась:

— Что с тобой? Только не говори, что ты тоже был хунвэйбином! Надо забыть эту боль и сумасшествие… — Закрыв глаза, она вдруг замолчала, как будто усилием воли заставила себя больше ничего не говорить. Но Лян Цисюн почувствовал, что из сердца

ее, как клич, рвется крик и если он вырвется наружу, то огнем зажжет все вокруг.

Как часто чувства человека находятся в мучительном противоречии. Именно в таком состоянии находился Лян Цисюн. Он стоял перед дверью 303-й квартиры, сердце его, казалось, остановилось. Не было сил даже позвонить. Вдруг раздался какой-то легкий шум, заставивший его вздрогнуть. Дверь приоткрылась. На Ли Хуэй был надет белый фартук, она заметила Ляна, и в ее взгляде ему почудилась неприязнь.

— А-а, это ты. Так рано? Заходи, заходи — будешь уговаривать постричься или проинспектируешь мою папку с рисунками?

— Ты… ты откуда знаешь?

Ли Хуэй скорчила гримасу и рассмеялась:

— Ай Лимин говорила с Да Ляном. Хотела, чтобы он наставил меня на путь истинный.

Лян Цисюн не мог смотреть в ее глаза — такие яркие и такие безжалостные. Их взгляд бил в самое сердце. Он сказал тихо:

— Нет-нет, Ли Хуэй. За кого ты меня принимаешь? Ты же знаешь, как я к тебе хорошо отношусь. Честное слово…

— Нет. Можешь не надеяться… — Ли Хуэй прикрыла дверь, сняла фартук и вытерла руки. — Когда я работаю, то совсем не думаю о том, как бы стать передовиком. И не собираюсь делать себе для этого две косички.

— Но почему же…

— У меня такой характер. Я, например, вовсе не стремлюсь все время носить брюки клеш и не считаю, что именно это — эталон красоты. Почему нельзя носить то, что хочется, что-то пробовать? Почему нельзя делать свою жизнь более разнообразной? Я могу вести себя очень скромно. Разве в степи я от кого-нибудь отличалась? Не работала ради революции? А когда пришла на завод, я что, работала хуже других? Неужели я похожа на расчетливого человека? Неужели я, как многие думают, развращена и у меня только ветер в голове? Нет! Люди по-разному обо мне судят. Это их дело. А я ненавижу эту скуку, эту косность и люблю все новое, живое. Я уважаю свой труд, уважаю в себе человека…

Ли Хуэй запрокинула голову и рассмеялась:

— …А если говорить проще, я люблю себя, люблю жизнь, люблю родину и люблю стариков, которые ради этой родины жертвовали своей жизнью.

— Ты говоришь, что любишь родину?

— А что, не похоже? Что ты думаешь: я дармоедка, циник или манекен? — Ли Хуэй все более горячилась и говорила все быстрей. — Конечно, иногда на меня нападает хандра, я могу испытывать неуверенность, впадаю в тоску, пессимизм. Иногда стараюсь забыться — в музыке, книгах. Но всегда при этом помню, что я — китаянка, что есть страна, которая меня воспитала. И к этой стране у меня особое отношение. В этом источник всех моих жизненных интересов, стимул, заставляющий меня работать и учиться. Не забывай, что я дочь ветерана Восьмой армии и гораздо лучше тебя понимаю их поколение. Сможем ли мы продолжить их дело? Сможем ли стать хозяевами страны? Как говорит отец, это наш долг, но прежде, чем отвечать, мы должны поставить перед собой самые безжалостные вопросы. Вот почему я работаю ради революции, учусь ради революции, и это доставляет мне удовольствие! Нельзя допустить, чтобы старики признали наше поколение никчемным!

Слова падали тяжело, словно железные болванки, казалось, от них летят искры. Лян Цисюн стоял как столб, от волнения у него даже забурчало в животе. Он будто оцепенел и не мог вымолвить ни слова.

— Больше всего

я ненавижу тех, кто делает родную землю средством для наживы. Теперь ты понял? Нет, ты не поймешь меня. Мы с тобой рядом уже три года, но всегда между нашими сердцами существовала какая-то стена… Ты должен понять: с самого начала в наших отношениях было какое-то недоразумение. — Она снова рассмеялась, как девчонка. — Ты и я — это недоразумение. Теплые чувства и дружба — это еще не любовь.

— Нет, Ли Хуэй, я тебя люблю… — Лян Цисюн запнулся и покраснел.

— Значит, это я ошиблась. Наверное, потому, что мы еще не разобрались друг в друге. Наверное, мне нужно было дать тебе не «Жана Кристофа», а «Чайку по имени Джонатан Ливингстон» Ричарда Баха. Я люблю людей, похожих на эту чайку. Там, кажется, есть такие слова: «Большинство чаек думало, что для полета вполне достаточно тех простых приемов, которыми они владеют: взлететь с берега, поохотиться в море и вернуться. Для большинства чаек главным была охота, а не полет. И только для одной чайки все было наоборот, она ценила полет, а не добычу. Для Джонатана Ливингстона чувство полета было главным, оно побеждало все остальные, и он никак не мог насытиться им. Это даже вызывало беспокойство его родителей». Как ты думаешь, это похоже на меня? Хотя главное в том, что я не хочу летать только для себя. Я хочу быть ближе к нашему времени, к нашему делу, к нашим идеалам и лететь — далеко-далеко, высоко-высоко.

Лян Цисюн медленно поднял голову. Он не знал, что ему сказать. Слова Ли Хуэй были для него громом среди ясного неба. Все пошло к черту. Все пропало. Он чувствовал только это, и больше ничего…

17

Дверь закрылась и прочно отделила мир Лян Цисюна от мира Ли Хуэй. Злиться на нее, страдать?.. Все слишком неожиданно. Отчаяние, безысходность, раскаяние и неуверенность — все эти чувства охватили его одновременно. Он не помнил, когда и как вышел из ее дома. Солнце ударило по глазам, и он ослеп. Все чувства стали как будто острее и смешались еще больше, словно в открытом поле поднялась метель. Ему показалось, что ноги отрываются от земли, он поднимается, взлетает, но при этом не понимает, где же земля, на которой он живет…

— А-а, это ты, студент!

Лян Цисюн почувствовал на своем плече тяжелую руку, которая как бы вернула его с небес на землю. Фан Син! Он так изменился: нет яркой, цветастой куртки, нет очков — «стрекозиных глаз». Не новая, но вполне приличная рабочая одежда. Даже усики исчезли. Он бесцеремонно рассматривал Лян Цисюна.

— Ты от Ли Хуэй? А почему уже уходишь?

— У меня… у меня еще дела. Я не смогу побыть с вами.

— Ну-ну. Конечно, у студентов университета столько дел! Таких, как я, наверное, больше нет? Я как воздушный змей, который оборвал свою нитку, — лечу, куда вздумается. Нет у меня ни своего гнезда, ни человека, который бы обо мне позаботился. Кстати, вполне возможно, что Ли Хуэй тебя ценит.

— Меня?

Неужели он просто упустил свой шанс?.. Лян Цисюн закрыл глаза. Фан Син пощелкал пальцами, повернулся и пошел дальше. Но, пройдя несколько шагов, обернулся и таинственным голосом сказал:

— Эй! Могу рассказать кое-что новенькое и интересное. Наверху кто-то поддержал Ли Хуэй насчет выборов в передовики. Вроде сказали: «На что же еще смотреть при выборе передовиков, как не на производственные показатели? Мы же не манекенов выбираем для парикмахерской и магазина одежды». Вот это я понимаю! Но еще лучше выдал ваш начальник цеха Лао Фаньтоу. «Мы, — говорит, — давно хотели выбрать Ли Хуэй в передовики. А если молодежь чего-то не понимает в красоте, то мы ей поможем, научим!» Старикан просто развернулся на сто восемьдесят градусов. Можно было помереть со смеху!