Царь-девица
Шрифт:
XIII
В укромном домике Малыгина, едва видневшимся из-за густых, душистых ветвей сирени и старых лип, светился огонек лампады. Молодой подполковник то в бреду, то в мучительном забытьи метался по постели. Возле него с распухшими от слез глазами сидела Люба. Время от времени в комнату входил старый стрелец, слуга Малыгина.
— Душно, душно! Воздуху! — говорил Николай Степанович, открывая глаза, но не узнавая Любу.
Она вздрогнула, очнулась от своих мыслей, подошла к окошку и отворила его. На нее пахнуло ночной свежестью, и вместе с этой свежестью
Люба вернулась к постели умиравшего, смочила свежей водой полотенце, переменила на голове ему повязку.
— Воды! Пить! — простонал Малыгин.
Дрожащими руками налила она кружку и поднесла к губам его. Он жадно глотал воду, потом опять открыл глаза, приподнялся немного.
— Любушка! Это ты? — прошептали его губы.
Она невольно вскрикнула от радости. Он в первый раз узнал ее, назвал по имени. Но ее радость была непродолжительна, он снова забылся.
— Николай Степанович, голубчик! — проговорила она, глотая слезы.
Он ее не слышал.
Опять одна за другой начали проходить мучительные минуты. Люба пробовала молиться, но теперь ей не шла на ум молитва. Иногда она вставала, на ее лице выражалось страшное отчаяние, она ломала руки, захлебываясь слезами.
— Я, я во всем виновата! Я его на смерть послала! — шептала она.
Она была права. Не она ли взяла с него клятву все силы употребить для того, чтобы отвращать подчиненных ему стрельцов от жестокостей и убийств!
После бессонной и счастливой ночи, которую провели они в этом домике, рано утром отправился Николай Степанович в свой полк, а Люба осталась его дожидаться. Он обещал во что бы то ни стало дать ей знать обо всем, что случится. Она ждала его долго, она слышала, как бьют в барабаны. Вот он наконец явился. И явился бледный, очевидно, измученный.
Он рассказал ей, что Александр Милославский с Толстым уже объявили стрельцам о мнимой смерти царевича, что стрельцы все до единого взбунтовались и идут в Кремль.
— Уж как я их ни упрашивал, как ни уверял — ничего не помогло, меня же на чем свет стоит бранили, чуть не избили.
— Так иди с ними, — сказала ему Люба, — иди! Если они не совсем еще потеряли голову, то там в Кремле, должны будут убедиться в том, что их обманули. Друг мой сердечный, такие дни пришли, такое дело совершается, что о себе нельзя думать, и если смерь впереди — мужайся! Прими эту смерть… А я, я тоже пойду за тобою. Не бойся, я проберусь осторожно… Я знаю в Кремле все выходы. В сторонке буду я глядеть на тебя, и коли что случится с тобой, так знай, что я буду тут же, мы погибнем вместе. Мне не нужно жить без тебя. Без тебя мне нечего делать на свете!
Малыгин еще раз поклялся ей, что будет ее достоин, что останется верен присяге, которую он принес царю.
Один из первых был он в Кремле со своим полком. Люба тоже недолго оставалась в слободе. Она пробралась в Кремль и притаилась в укромном уголку, в тени у собора, откуда ей была видна вся площадь.
Малыгин много способствовал укрощению стрельцов после того, как им показали царевича Ивана.
Но он был один, окруженный врагами, и ему не было никакой возможности пересилить этих врагов. Он скоро понял,
Люба все видела. Она видела, как ему наносился удар, как он упал на ступенях крыльца. В первую минуту даже какое-то торжество изобразилось на лице ее. Но эта минута прошла, туман рассеялся, то, что она считала подвигом, то, что ей казалось в этот последний роковой для нее день великим и прекрасным, теперь представилось совсем в другом свете. Еще не отдавая себе отчета в своих мыслях, она уже знала, что принесла ненужную бесполезную жертву. В ней заговорило страшное, горькое отчаяние, любовь. Она едва дождалась, когда крыльцо опустело и бросилась к своему другу.
И вот он умирает, он, ни в чем неповинный! Но нет, это невозможно!
Он снова очнулся, он снова произнес ее имя, он будет жив!
— Ох! Как болит голова! — сказал Малыгин Любе. — Давно это было? Как я здесь очутился? Расскажи мне…
Она стала ему рассказывать, и он мало-помалу все припомнил. Но от этих усилий мысли боль в голове еще увеличилась. Страшная слабость была во всем его теле.
— Люба, я умираю! — прошептал он.
— Ах, зачем ты это говоришь! Нет, нет, ты не умрешь, ты останешься жив…
— Умру, Люба, чувствую, что не могу жить… В голове, как свинец растопленный… прощай, Люба!..
— Милый, голубчик, — задыхаясь, говорила она, — так ведь это я, одна я причиной твоей смерти… Боже, какое страшное наказание за мою глупость! За что я и тебя, и себя погубила?!
— Не вини себя! — перебил он ее.
Но с таким трудом ворочался язык его, что она едва его понимала.
— Не вини себя… Ты помогла мне исполнить долг мой… Я умираю как честный солдат…
— Ну так умрем вместе!
— Нет, нет, Люба, ты должна жить… жить. На свою жизнь ты не имеешь право… Аль не боишься греха, аль забыла Бога?! Ты должна жить, живи, живи долго, счастливо, забудь обо мне… Видно, не судьба была… Только мелькнуло и все кончено… Прощай, Люба…
Он хотел сказать еще что-то, но мысли его внезапно спутались. Он впал в прежнее забытье и лежал неподвижно, только грудь его высоко поднималась.
Люба крикнула не своим голосом. Вошел старый стрелец, наклонился над Малыгиным.
— Отходит! — крестясь, прошептал он. — И попа теперь достать негде, помрет без покаяния…
Но Люба еще не верила, она еще ждала, что вот-вот он снова откроет глаза и она услышит его голос. Прошло несколько долгих минут, показавшихся ей вечностью.
Дыхание Николая Степановича стало ослабевать, потом еще один тяжелый вздох — и все замолкло.
— Умер, умер! — застонала Люба.
Она наклонилась к груди его — невозможно было сомневаться в страшной истине. Люба будто потеряла рассудок; что-то говорила, но не сама она, ни старый стрелец не понимали слов ее. Наконец она выбежала в соседний покой, схватила со стены, на которой висело оружие, кинжал и уже готова была вонзить его себе в грудь, когда сильная рука стрельца ее остановила.