Царь-девица
Шрифт:
Но как же ей бежать? Положим, у нее в котомке большой кусок хлеба, данный ей еще в Суздале Федюшкою; снегу всюду много, можно утолить жажду, но дело не в питье и пище, а в усталости и страхе. Идти всю ночь — сил нет, да и смелости не хватит, а лечь где-нибудь в поле на снег и постараться заснуть — такая ночевка еще страшней.
— Кто стоит? Что за человек? — вдруг раздалось почти у самого уха Любы.
Она задрожала всем телом, разглядев в темноте две рослые мужские фигуры. Бежать — словят и погубят; молчать — то же самое. Но что же
— Что за человек? Язык проглотил, что ли? — опять раздался страшный голос, и сильная рука схватывает Любу за ворот.
— Да я к Лукьяну, — бессознательно проговорила Люба, — только пройти вот как — не знаю.
— Откуда ж ты, мальченко? Из Васильевских, что ли?
— Да, я пришел с Василием Мылом, — сама не веря своей смелости, ответила Люба. — Вот меня к Лукьяну послали из церкви, да дороги к избе его не знаю.
— Михай, проводи парня-то — тебе по пути, а то и впрямь он тут в темноте плутать будет, — сказал один из мужиков, тот самый, который держал Любу за ворот.
— Ладно, — ответил другой голос, — иди, что ли!
Люба последовала за своим неизвестным вожаком и скоро очутилась на одной из улиц Медведкова.
Тут было совершенно тихо. Люди заперлись в избы, бродили только собаки, по временам заливаясь оглушительным лаем.
Наконец мужик остановился около одной просторной избы.
— Вот тебе и Лукьянове жилье, — сказал он. — Постучись, он, чай, не спит. Где теперь спать — не до спанья.
— Спасибо, родимый, — прошептала Люба и стала стучать в ворота.
На дворе залаяли собаки, и через несколько мгновений послышался скрип шагов по снегу. Ворота растворились.
— Кто стучит?
— К Лукьяну надоть, — стараясь придать как можно более грубости своему голосу, ответила Люба, а сама крестилась и мысленно повторяла слова первой пришедшей в голову молитвы.
— Чего тебе? — спросил довольно приятный старческий голос.
— Лукьяна, говорю, Лукьяна! — уже почти со слезами и чувствуя, что снова у нее подкашиваются ноги, прошептала Люба. — Ты ли Лукьян?
— Да я, а то кто же?
— Лукьян, батюшка, милостивец, спаси меня, защити!
Люба упала на колени перед отворившим ей ворота человеком и хватала его за платье.
— Да стой! Что ты? Откуда? Поди сюда, ничего не разберу — темень-то, вишь, какая. Девка ты, что ли?
— Нет, не девка — парень. Спаси меня, Лукьянушка, не то пропала моя голова… Куда я теперь денусь?
— Иди в избу. Что там такое? Невдомек мне, — проговорил Лукьян, запирая за собою ворота.
Не помня себя, Люба вошла в избу и невольно зажмурилась от яркого света горевшей лучины.
Когда она немного успокоилась, то увидела, что находится в просторной и чистой клети, а перед нею стоит старик с длинной седой бородой, с большим красноватым, но добрым, сразу располагающим лицом.
С изумлением глядел этот старик на Любу, очевидно, дивясь, откуда это забрался к нему такой красавец-мальчик.
Люба молчала, чувствовала,
Она уже не в силах была играть свою смелую мужскую роль. Неудержимо, громко зарыдала она и только сквозь рыдания повторяла:
— Спаси меня, спаси!
Лукьян, стараясь ее успокоить, посадил на лавку. Он понял, что в таком состоянии этот, очевидно, чем-то сильно перепутанный паренек ничего не может теперь объяснить ему.
Скоро ласковый и ободряющий голос старика подействовал на Любу, и она, наконец, в силах была заговорить.
Она передала вымышленную свою историю: сказала, что послана к нему в Медведково старым Еремеем, что живет у Мурьина леса, рассказала, как попала в сумятицу и что ничего не понимает.
Лукьян внимательно ее слушал и пристально глядел на нее, стараясь сообразить, нет ли тут какого-нибудь подвоха. Но какой подвох может быть от этого мальчика? — Люба говорила так искренно.
— Ишь ты! — наконец вымолвил Лукьян и снова улыбнулся. — Чего же это ты так перепугался, трусишка?
— Да как же не перепугаться, дедушка? — Ничего не понимаю, скажи, Христа ради, что все это значит? Что тут у вас делается?
— Сказать… ну калякать-то с тобой мне некогда. Там вон мои бабы не спят еще, так накормят тебя; ведь ты, должно, отощал больно, — ну и толкуй там с ними. А мне и спать пора — замаялся!..
Он подошел к маленькой дверце, ведшей в соседнее помещение, и крикнул:
— Мавра, Федосья! Вот накормите прохожего парнишку… Ступай сюда, здесь теплее, — обратился он к Любе, почти втолкнул ее в дверцу, а сам остался в клети.
VII
Баб, с которыми очутилась Люба, было две. Одна из них уже старуха, хозяйка Лукьянова — Мавра, а другая — Федосья, молодая, красивая бабенка, сноха его.
Они сидели в углу на лавке; у обеих лица были встревожены. Несмотря на позднее время, для спанья не было никаких приготовлений.
Женщины с изумлением взглянули на Любу и тотчас приступили с расспросами. — Кто? Откуда? Куда?
Люба, уже оправившаяся от страха своего и волнения, отвечала им обстоятельно. Она сняла с себя шапку; ее голова оказалась обвязанной таким образом, что невозможно было разглядеть длинных волос ее. Коса была пропущена под кафтан. Убегая из перхуловского дома она не успела обрезать себе волосы, да если б и было время, так вряд ли обрезала бы — и жалко, и чересчур уж зазорно.
Она решилась до самой Москвы, до тех пор, пока не предстанет пред ясные очи Царь-девицы, не развязывать головы и при случае ссылаться на сильную головную боль или отмороженные уши.