Царь Дмитрий - самозванец
Шрифт:
Более я его ни о чем не расспрашивал, вскочил в седло и
устремился в Тушино. Как назло, неожиданно ростепель наплыла, копыта лошадей не отскакивали со звоном от укатанной дороги, а хлюпали и вязли в пропитанном водой снеге, замедляя движение. «Что-то не то с погодой происходит, — думалось мне, — то вдруг крупа ледяная с неба посыплется, как в майские дни после свержения Димитрия, то ростепель в Рождество». Почему, интересно, в минуты напряжения душевного в голову лезут всякие глупые и посторонние мысли? Впрочем, и напряжения настоящего не было, быстрая скачка охладила меня и притушила мрачные ночные предчувствия. Я успокаивал себя тем, что призыв Марины как-то связан с недавним приездом в Тушино послов от короля Сигизмунда, мы в Кремле об этом сразу узнали и жарко обсуждали, чем это может обернуться.
Тушино еще скрывалось в дымке, но близость его я почувствовал по невообразимой вони, такую я только в одном месте упомню — вокруг’ главной рыночной площади в Париже. Мяса в Тушине в отличие от Москвы всегда было в избытке, от коров, баранов, свиней брали только самые лакомые куски, остальное выбрасывали, окрестных псов, волков и воронье раскормили так, что они ленились движение лишнее сделать к новой подачке, а тут еще теплынь. Я выхватил платок из рукава и прижал к лицу. «Как же они здесь летом жили?» — подумал я, но тут дорога пошла чуть в гору, повеял ветерок и дышать стало легче. Успел я еще отметить по дороге, как разрос-
лось, расстроилось Тушино — город, истинный город, и преизрядный!
Вот, наконец, и дворец царский. Стража спокойна, слуги, встретившие меня, тоже, камень свалился с души моей, я скинул шубу, шапку и с легким сердцем прошел во внутренние покои. Там царили растерянность, уныние и бестолковая суета. Марина устремилась мне навстречу, но не летела, как в прошлый раз, а тяжело влеклась, будто ей по пудовому ядру к ногам привязали. Лицо было опухшим и в пятнах, видно, от долгих рыданий. Впрочем, глаза были сухи и голос тверд.
— Беда, светлый князь! — сказала она после того, как на мгновение припала к плечу моему.
Марина взяла меня за руку, заметно опираясь на нее, и провела в глубь дворца, в спальню Димитрия. Он лежал обнаженный на постели, с широкой заволокой на животе. На правой стороне, там, где печень, сквозь ткань проступало и расплывалось кровавое пятно. Глаза Димитрия были закрыты, горячее хриплое дыхание до корки запекло губы, сквозь крепко стиснутые зубы пробивались редкие стоны. Рядом стояли два лекаря с широкими полосами бязи, наверно, собирались переменить заволоку.
— Шальная пуля, вчера вечером, — коротко сказала Марина.
В любой другой ситуации я бы непременно сказал ей, что
шальные пули в помазанников Божиих не попадают, разве что в какого-нибудь Федота безродного, но и там надо зреть промысел Божий. Но сейчас было не до высокоумных заключений.
— Пройдем к тебе, расскажешь, как дело было, — сказал я вместо этого.
У постели Димитрия нам делать было нечего, помочь ему мы не могли, ему уже никто не мог помочь — знаю я такие раны! Даже на чудо надежды не было, потому что тогда надо было предположить, что левая рука Господа не ведает, что делает правая.
Первые всплески недовольства поляков появились давно, и тон задал воевода Мнишек. Он надеялся на немедленную награду за понесенные во время переворота убытки и перенесенные впоследствии страдания, но Димитрий отделался распиской на триста тысяч злотых. Воевода не отличался терпением в
делах денежных и через три месяца ожидания решительно приступил к дочери с настоятельными просьбами повлиять на мужа и поторопить его с расчетом. Марина ответила, что у Димитрия сейчас много других, более неотложных расходов, так что придется подовдать. Оскорбленный в лучших чувствах Мнишек покинул Тушино, даже не благословив дочь на прощание, а по возвращении в Польшу принялся распространять всякие гнусные клеветы о ней и о Димитрии. Потом начали роптать и остальные поляки, они требовали решительного штурма Москвы и скорейшего окончания войны, чтобы они могли, наконец, насладиться результатами победы и заняться обживанием пожалованных им поместий. С каждым днем поведение поляков становилось все более наглым и непочтительным, князь Рожинский позволял себе тыкать государю, а некий
Основания для таких опасений у поляков были. По словам Марины, умонастроение Димитрия сильно изменилось в последнее время, к этому его подтолкнуло не только разочарование в поляках и во многих русских прихлебателях-измен-никах, окружавших его в Тушине, но и еще одна, весьма веская причина, так туманно выразилась Марина, я же не стал уточнять. Димитрий встрепенулся и преисполнился решимости возобновить борьбу, но из другого места и с новым войском. Дело было многотрудное и долгое, не переменяя маски безразличия внешнего и смиряясь подчас с оскорблениями прямыми, вел Димитрий переговоры тайные, уже подготавлива-
лась новая ставка в Калуге и спешили туда с юга новые казацкие сотни, а с востока—татарские. Многое оставалось сделать и в Тушино для организации побега, но приезд послов короля польского ускорил развитие событий. Димитрий был предуведомлен об этом письмами некоторых сенаторов польских, преданных ему, они убеждали его, что в наказе послам нет ничего, угрожающего лично Димитрию и его положению, но послы с первого дня повели себя нагло, не пришли на поклон к Димитрию, не передали ему никакого письма от короля Сигиз-мунда, лишь сообщили через князя Рожинского, что им поручено вести переговоры только с прляками, а до царя Русского им никакого дела нет. В то посещение князь Рожинский оставил свою обычную наглость и был чрезвычайно обходителен, уверял Димитрия, что он вместе с другими знатными панами противился приему послов, предвидя от этого лишь умаление собственной власти (именно так, доверительно!) и усиление разброда, да шляхта голоштанная (его слова) настояла, клялся, что не допустит измены других и сам будет до конца верен Димитрию. Впоследствии выяснилось, что так все и было, но обходительность Рожинского насторожила Димитрия, он заподозрил, что поляки намереваются сговориться за его спиной, и ускорил отъезд.
Прошлым вечером, едва стали сгущаться сумерки, Димитрий вместе с верными слугами повязал польскую стражу у царских конюшен и во главе четырех сотен донских казаков, смяв заставу на выезде из Тушина, вырвался на свободу. Но и поляки не дремали, немедля бросились вдогонку. Стрелять им было строжайше запрещено, разве что в воздух, для острастки, но вот... Тут Марина горестно развела руками. Раненый Димитрий понял, что с полученной раной он и версты такой скачки не протянет, поэтому приказал отряду остановиться и медленно вернулся обратно в лагерь. У него хватило сил держаться всю дорогу прямо, самому взойти на крыльцо дворца царского и добрести до внутренних покоев, только там он рухнул к ногам Марины: «Прости, Марина! Прощай, царица Московская!» Это были его последние слова.
Мы еще раз сходили в спальню Димитрия, там все было без изменений — жизнь медленно утекала из молодого, сильного
тела. Я с трудом уговорил Марину прилечь и попытаться заснуть — нам предстояло тяжелое ночное бдение, почему-то всегда все самое страшное происходит ночью, незадолго до рассвета. Сам же отправился отдавать распоряжения, четырем холопам приказал объехать деревни, не ближайшие к Тушино, а чуть подалее, найти самого неболтливого священника и доставить в царский дворец вместе со всем необходимым для соборования. Еще двух отослал обратно в Москву, за моим парадным возком. Зачем, и сам не знаю, мелькнула глупая мысль, что как скончается Димитрий, так сразу и я за ним последую — для чего мне дальше жить? — тут и дроги похоронные наготове стоят.