Царь Федор. Трилогия
Шрифт:
— Рынды мои, — начал я, сразу напоминая о дистанции, которая нас разделяла, и тут же резко сократил ее: — сотоварищи мои, вои русские, любите ли вы землю нашу, Русь Святую, более жизни своей?
Все замерли, а затем почти одновременно горячо загомонили. Ребята же были в самом романтическом возрасте, ну там «пока сердца для чести живы, мой друг, отчизне посвятим…» и так далее.
— А верите ли вы мне? — прервал я их горячие изъявления.
На этот раз уверения были еще более энергичными и продолжительными.
— А верите ли вы в то, что и я токмо лишь
И снова все горячо заверили меня, что полностью доверяют «Генеральному секретарю ЦК КПСС дорогому товарищу Леониду Ильичу Брежневу». Шутка, смайл! Хотя в тот момент мне было совсем не до смеха. Под ложечкой так и сосало, а очко-то как играло… Потому что следующий шаг был моим Рубиконом. Ибо до сего момента все, что я говорил, было всего лишь общими словами, а вот далее…
— Тогда поклянитесь мне и крест в том поцелуйте, что пойдете за мной до конца во всем. Кто бы и как бы меня хулить ни стал и какие бы сомнения у вас самих в душе ни появились — будете верны мне до конца.
На этот раз мои слова сначала были встречены молчанием. Мои рынды некоторое время переглядывались. Уж не знаю, какие мысли у них в головах бродили, может, думали, что я против отца комплот составляю, а может, что куда бежать задумал… но затем Мишка Скопин-Шуйский, дюжий, статный, белокурый красавец (вот бы кого Ксюхе в мужья-то, а то батя все иноземных вельмож сватает), поднялся из-за стола во весь свой немалый рост и, выпростав из-под рубахи нательный крест, приложил его к губам.
— Клянусь тебе, государь мой, быть верным всегда и во всем.
Я кивнул, но ласково добавил:
— Не я государь, Мишенька, а батюшка мой Борис, да пошлет ему Господь наш многая лета.
— После сего ты для меня мой государь, — упрямо заявил Мишка, — потому как уверен я, что ты, Федор Борисович, никогда ничего против отца своего, царя нашего Бориса Федоровича, не токмо не сотворишь, но и не измыслишь.
— То так! — вскричал, вскакивая, младший Голицын. — Я тоже тебе крест целую!
А вслед за ним уже и все остальные…
— Так сие и есть, — подтвердил я и, также выпростав из-под рубахи свой собственный крест, приложил его к своим губам, — и в том я вам сам крест целую. А клятву сию я с вас потребовал только потому, что завтра нам придется не в короткую на богомолье отправиться, а в дальнюю дорогу. И тайно. Потому как сие не чье-то повеление требует, а долг мой перед землей Русской и воля Пресвятой Богородицы…
Все замерли. А я продолжил уже деловым тоном:
— Завтра одвуконь пойдем, ибо дорога нам предстоит дальняя, а двигаться надо быстро. Возьмите с собой припасу вдвое от того, как собирались, да запаситесь пороховым зельем добрым и свинцовым припасом. Серебра возьмите добро. Мне коней заседлайте тож, но ко мне не подводите. Я поначалу в возке поеду…
Ночью я не спал. Страшно было. Все могло сорваться в любой момент. А ну как кто из моих архаровцев
Утром попрощался с батюшкой, забежал на кухню, взял там пару больших луковиц и уселся в возок, на облучке которого сидел Немой тать.
Первую остановку я сделал у храма во имя Варлаама Хутынского в Ордынцах. Тут было людно. На паперти толклись нищие. Я несколько мгновений разглядывал обстановку через маленькое слюдяное окошко, а затем глубоко вдохнул и, распахнув дверцу, выбрался наружу. На меня тут же устремились сотни глаз. В толпе зашушукались:
— Глянь-ка, царевич… царевич… Вона царевич… А это ж, гляди-кась, евойный Немой тать…
Я сделал шаг, другой, ступил в огромную грязную лужу и остановился. Народ примолк. Толпа быстро росла. Ну да мне того и надобно. Я вздохнул — ну, твой выход, царевич Федор, — и… с размаху уселся прямо в грязь.
— И-и-и… — своим тонким и ломким подростковым голосом запищал я и принялся тереть глаза кулаками, намазанными свежим луком. Глаза ожгло, и я уже не наигранно, а вполне натурально заверещал: — И-и-и… плачьте, люди русские, плачьте! — Я опустил руки и продемонстрировал красные, слезящиеся глаза: — Плачьте, ибо грядет мор, глад, хлад…
Пялящаяся на меня толпа, в начале моего представления ошарашенно замершая, заволновалась и придвинулась поближе.
— Явилась мне Пресвятая Богородица, — продолжал между тем я, — в слезах вся… И поведала она мне, что подлые латиняне, по наущению Сатаны, хозяина своего, возжелавши погибели земле святой Русской, начали колдовство великое. Мор, глад и хлад великий идет на землю Русскую. И будут они долгия, страшныя. А возможно сие стало, потому как забыли многие люди православные заповеди Божьи. О душе не помнят, друг за дружку не держатся, а только лишь за мошну свою. Тем, кто в голоде и холоде пребывает, — краюху хлеба подать не желают да дерюжку бросить. Веру позабыли, подлых татей, царю православному хулу возносящих, слушают, и за самого царя-батюшку вообще забыли когда молитву возносили… Потому и объявился в латинских землях колдун страшный. Самозванец, чужим именем прикидывающийся. И набрал он силу страшную. И восхощет он на Святую Русь пойти и самому царем сделаться…
Над этим программирующим текстом я работал довольно долго. Он должен был быть предельно компактным, но при этом максимально точно и узнаваемо описывать ситуацию, а также задавать необходимые мне модели поведения: помогать своим, злость срывать — на чужих, сплотиться вокруг трона и царствующей фамилии. Ну и наподдать Самозванцу, коли таковой объявится…
Повторив текст в разных вариантах несколько раз, я поднялся, последний раз шмыгнул носом и, размахнувшись, швырнул в толпу у храма полные пригоршни серебра. Все, теперь линять, быстро…