Царь горы
Шрифт:
– Отлично, Инга. Я запомнил ваше обещание!
– If а lady says yes…
– Знаю, знаю: если леди говорит «да», то она говорит «нет». Но всё же оставляет надежду…
После танца он проводил Ингу к столику и, пока не вернулись её соседки, поинтересовался:
– А могу я узнать номер вашего телефона?
– Телефона у меня нет.
– Жаль… Я мог бы вам стихи по телефону прочитать… – Борисов очень хотел понравиться Инге. Он понимал, что стихи – его «безоткатное десантное орудие», без которого штурм обречён на провал:
– Обязательно прочтёте когда-нибудь! Мы ведь завтра увидимся в редакции…
Тут вернулись шумные соседки Инги.
Борисов
Мильков своей горячей и сухой ладошкой сжал руку Борисова:
– Ну, вы – герой, Виктор Павлович! Да-а-а… И довольно безрассудный! Впрочем, как и положено поэту… Такого врага себе на ровном месте нажили. Могущественного! Я этого Бурмасова с лейтенантов помню… Знаете, какое у него в штабе округа прозвище? «Дятел»… Вот так-то! А прозвища в армии просто так не дают! Берегитесь теперь…
Инга вскоре незаметно ускользнула с банкета, и поговорить Борисову с ней больше не удалось. А вот с Царедворцевым разговор состоялся сразу после окончания застолья.
– Не с того начинаешь! – сердито сказал Царедворцев, когда они вышли из ОДО. – Не с того!
– О чём это вы, Николай Васильевич? – насмешливо протянул Борисов.
– Не валяй дурака! – прошипел Царедворцев. – Надо тебе было так разозлить начальника управления воспитательной работы! Я, между прочим, через него тебе должность пробивал. Охарактеризовал тебя как перспективного офицера, талантливого, понимаешь, литератора… А ты!? Не мальчик ведь уже… Далась тебе эта Рыжова!
– Какая Рыжова? – сделал невинное лицо Борисов, хотя и догадался, чья это фамилия.
– Та самая, с который ты кренделя выводил! Ишь, перья распустил, петух… из Алапаевска. – Царедворцев, похоже, разозлился не на шутку. – Я тебе, Бор, в первый и последний раз по-дружески говорю: ты это брось! Никаких шашней у себя в газете я не потерплю! У нас военное издание, а не дом терпимости!
– Но ведь журналистика – вторая древнейшая профессия… – всё ещё пытался шутить Борисов.
– В общем, я сказал, а ты меня услышал! – отрезал Царедворцев. – Чтоб к Рыжовой даже и не приближался! Уяснил?
– Так точно, товарищ полковник, уяснил, – козырнул Борисов: «Что же это такое? Как только власть людям в руки попадает, так с ними сразу что-то происходит… Как будто крыша съезжает набок!»
– Рад, что ты меня понял, – козырнул в ответ Царедворцев, сел в подъехавший редакторский уазик и уехал, не предложив Борисову подвезти.
Борисов пошёл в уже знакомую гостиницу, где оставил свои вещи, на ходу продолжая диалог с Царедворцевым: «Какой бы ты, Коля, мне друг и прямой начальник ни был, а свою личную жизнь я буду устраивать по собственному разумению».
Через год они с Ингой расписались.
На следующее утро, по пути на работу, Борисов снова остановился в арке перед надписью, появившейся вчера. Чёрные неровные буквы, начертанные неизвестным «правдолюбом», вскрывали запутанную историю чьей-то любви и предательства с грубостью штык-ножа, препарирующего банку армейской тушёнки.
Во времена молодости Борисова было не принято расписывать стены подобными откровениями. Самое большее, на что могли решиться томимые любовью соотечественники, так это ножичком вырезать на лавочке в парке сердце, пробитое стрелой, или сакраментальную фразу: «М. + В. = Л.» Американская манера расписывать стены домов и подъездов баллончиками с краской, распространившаяся
Юрий Алексеевич Гагарин получился, как живой, широко улыбающийся, ясноглазый. Для Борисова, родившегося за два года до его полёта, Гагарин был кумиром с раннего детства. Равняясь на него, он решил поступать в лётное военное училище в Оренбурге, да провалил комиссию по зрению. Вот и пришлось идти в Курганское авиационное военно-политическое, где требования по медицине не такие суровые… Портрет Гагарина придал новую жизнь облупившемуся торцу старенькой «хрущобы» и немного примирил Борисова с «наскальными» рисунками. Но одно дело – художественное изображение первого космонавта и совсем другое – безобразные монстры или откровения – за гранью допустимого…
Борисов ещё раз прочитал надпись и зацепился взглядом за знаки в конце предложения, на которые вчера и не обратил внимание. Двоеточие и скобка —:) – для чего они и что означают? Он продолжал разгадывать этот ребус, когда ехал в троллейбусе в сторону центра, но ответа так и не нашёл.
Редакция журнала «Рассвет» располагалась в пяти больших комнатах с высокими и вечно подтекающими потолками на четвёртом этаже ветхого здания, построенного ещё до войны в стиле советского конструктивизма. Наверх вела широкая лестница с потёртыми перилами и крутыми, как на Голгофу, ступенями. Это сравнение Борисов придумал в ту пору, когда служил в армии и носил в «Рассвет» свои стихи в надежде опубликовать их. Был в этой метафоре особый подтекст – многие, поднимающиеся в редакцию стихотворцы, подвергались на «Голгофе» «распятию».
Несколько десятилетий отдел поэзии в журнале возглавлял неприметный человечек по имени Александр Сергеевич, который сам грешил сочинительством. Его монотонно-бесцветные стишата из номера в номер появлялись на разворотах «Рассвета», вызывая у всех, кроме автора, оторопь и недоумение. Однако сам он считал себя если не ровней «солнцу русской поэзии», то вторым после него. Но, в отличие от своего гениального тезки, восклицавшего: «Здравствуй, племя, младое, незнакомое…», других поэтов этот Александр Сергеевич не любил и рубил на корню. Особенно если полагал, что они могут составить ему хоть какую-то конкуренцию. На стене рабочего кабинета этого вершителя поэтических судеб висела табличка: «Комитет вечности». Под ней стояла урна для мусора. Александр Сергеевич, назначив себя «председателем комитета», безжалостно отправлял в урну рукописи начинающих и уже состоявшихся поэтов. В числе «распятых» не единожды оказывался и Борисов, уже являясь членом Союза писателей. И хотя в других изданиях Борисова печатали охотно, здесь давали от ворот поворот.
– Пока я жив, стихов Борисова в «Рассвете» не будет! Это не поэзия, а версификаторство! В стихах не должно быть столько мыслей… Настоящие стихи – не от мира сего, они вещают о том, что словом выразить невозможно… А у Борисова всё слишком просто и понятно. Так любой написать сможет… – безапелляционно заявлял «инквизитор».
Лишь после его ухода на пенсию Борисов стал постоянным автором журнала – и как поэт, и как прозаик.
– Густо пишешь, Виктор Павлович! Густо! Твои тексты просты и понятны, как жизнь! Вот, скажем, в рассказе про украинский борщ – аж ложка торчит! – хвалил его Жуковский.