Царь Иоанн Грозный
Шрифт:
— Меч твой, государь, убавил нашего богатства, а мудрость твоя прибавила нашего разума; мы тобой от тьмы к свету вышли, — отвечал царь казанский.
— Вот Фюрстенберг! — сказал Иоанн, обратясь к угрюмому ливонскому магистру. — Хорошо, когда бы ты также думал, как царь Симеон Касаевич.
Фюрстенберг, услышав слова Иоанна, встал, дрожащими шагами подошёл к трону и сказал:
— Великий государь, прошу одного на старости: дай мне могилу в отечестве!
— Магистр! — сказал Иоанн. — Ещё много вины на тебе и меченосцах твоих, они ссорили меня с цесарем, набегали на
— Твоя воля над нами, — сказал Фюрстенберг, низко преклонив голову.
Как необычно было это смирение магистра после той надменности, с какою некогда он заключил в темницу архиепископа рижского, несмотря на родство его с королём польским, Иоанн вспомнил об этом.
— Ты сам показал отвагу, только худо, что после винился королю, а не просил нашей помощи.
— Забудь наши вины, государь, и дай мне, старцу, приют.
— Даю тебе в отчину город Любим; наше царское жалованье, — сказал Иоанн. — Там будешь в покое. Думный дьяк заготовит грамоту.
Фюрстенберг преклонил колено и, поцеловав простёртую к нему руку Иоанна, сказал:
— Повели, государь, устроить там кирку для старца.
— Хорошо... но когда-нибудь я изберу время поспорить с тобою о вере, укличу тебя в неправедном толке и крещу в православие, как царя Едигера.
В это время думный дьяк, подойдя к царю, сказал:
— Великий государь, возвратился посланный тобою в Кавказские земли, боярин твой, князь Вишневецкий, а с ним просит бить челом тебе сын князя Темгрюка от пятигорских черкес.
Иоанн дал знак, и знаменитый, бывший польский магнат — царский боярин князь Вишневецкий — вошёл в палату и бил челом с князем черкесским. Пламенные глаза и смелая осанка князя Мастрюка показывали отважного питомца кавказских горцев. Круглая черкесская шапочка прикрывала его голову, поверх короткой кольчуги на красном полукафтаньи серебряный пояс стягивал его стан, и стальное чешуйчатое оплечье звенело на груди.
Иоанн похвалил мужественную красоту юного князя. Тогда Вишневецкий заметил, что у Темгрюка есть дочь несравненной красоты, звезда среди черкесских дев.
Царь слушал с удовольствием о черкесской княжне и сказал:
— Видно по брату, что сестра хороша.
Но уже наступал час трапезы. Царь встал и, ополоснув руки водой из золотой умывальницы, стоявшей близ трона на золотом стоянце, отёр их белоснежным полотенцем.
Отворились двери в столовую палату, где приготовлен был пир. Здесь представилось ещё более ослепительное великолепие; нельзя было вступить без радостного чувства в этот чертог блеска. Палата озарена была множеством светильников; яркое сияние их отражалось в золотой горе; в таком виде представлялся средний столб палаты, снизу доверху обставленный рядами сосудов. На широком основании стояли позолоченные стопы, сулеи, братины, над ними поднимались пирамидою золотые блюда, чаши и кружки; вершина оканчивалась семью венцами золотых кубков; резными, витыми, ложчатыми, чешуйчатыми, с гранями, с чеканью, с надписями, изображениями. С обеих сторон
— Добыча ливонской войны! — сказал Иоанн, указав на них Дженкинсону. — Это рыцарское серебро!
Царь сел за особый стол с ближними родственниками и с казанскими царями. Посланники польский, английский и гермейстер Фюрстенберг сели за стол напротив царского, с первостепенными сановниками, а для послов и князей азиатских с татарскими царевичами и карачами, по правой стороне палаты на великолепном примосте разостланы были шёлковые ковры, на которых они сели по восточному обычаю.
С левой стороны поместились за двумя столами знатные бояре и сопровождающие посланников.
Стольники, неся позолоченные и серебряные блюда с яствами, а чашники — кубки и стопы с вином и мёдом, шли из дверей по два в ряд, один за другим, необозримым, блещущим в золоте строем, к столу царя. Стольник отведывал от каждого блюда, крайний — от каждого кубка, и подавал государю. Откушав от яствы или коснувшись устами кубка, царь отсылал блюдо и кубок для передачи своим гостям и любимцам, и крайний, по слову или по его знаку, именуя кого-нибудь из послов, из князей или из бояр, подносил царскую подачу. Принимающий вставал и кланялся царю. Таким образом самые лакомые блюда и кубки с драгоценными винами были почётным даром от царской руки, со стола государева.
Пять часов продолжался обед — так роскошно было обилие яств; каждый разряд, например: жареное, пряженое, сахарные яства, появлялись в двадцати разных видах; четыре раза обносили вкруг столов за здравие кубки с крепким мёдом, испанским вином, с белым, прозрачным мёдом. Крайний выбился из сил, восклицая, и уже охриплым голосом провозгласил:
— Князь Вишневецкий! Великий государь жалует тебя сею чашею мёду.
Вишневецкий встал, выпил чашу мёду и поклонился.
Крайний воскликнул:
— Князь Вишневецкий выпил чашу мёду и государю челом бьёт! Князь Мастрюк Темгрюкович! — снова воскликнул он. — Великий государь жалует тебя сахарной башней с царского стола своего!
Толмач повторил его слова по-черкесски.
Черкес поднялся на ноги и поклонился, а крайний кликнул:
— Великий государь! Князь Мастрюк Темгрюкович за подачу твою челом бьёт!
— Князь Мастрюк! — сказал весело Иоанн. — Зови отца и сестру твою посмотреть Москву.
— Государь! — молвил князь Вишневецкий. — В черкесской земле сыновья не живут с отцами; Мастрюк ещё не видел сестры своей.
— Пусть же увидит её в Москве, — сказал Иоанн, вставая из-за стола.
Пиршество закончилось.
— Ну, был пир! — говорил ключник Истома Дружинин, принимая серебряные блюда от стольника, Постника Игнатьева. — Сколько угощали послов и князей!
— Не каждого принимать особо, — отвечал Постник.
— Мы утрудились до пота лица. Останется хлопот и на завтра.
— Правда, — сказал Истома, — собирать кафтаны да утварь, переносить в кладовые.
— Беда, — молвил Постник, — если бы для каждого посла было столько погрому, а то угостили всех одним разом, и царю слава!