Царь Иоанн Грозный
Шрифт:
В Покровском Покров Богородицы справляли, задержались дня на три. На Волок-Ламский совсем нездоров приехал Василий. В пятницу еле сидел на пиру у Шигони. В субботу, 4-го, еле-еле и в мыльню сходил, помылся, попарился: не легче ли станет? Стол уж в постельных хоромах накрыли больному царю. За два денька отлежался, поправился. Чудное выпало утро во вторник. Не выдержал Василий.
– Федю Нагова позвать мне! Бориса Васильева Дятлова! Ловчим велеть изготовиться. В поле сегодня хочу пуститься!
Лекаря царские, оба, – так
– Государь! – начал было Люев.
– Ладно, знаю… Лучше мне сейчас! А погода, гляди, какова? Без лекарства поправлюсь, гляди. Вам бы небось не хотелось? На что вы мне оба тогда? Ну, не мешайте…
Подали коней, загремели рога, и пустилися в поле все, на Колп, на село, где охота богатая.
– Что, государь, али не можется? – спросил у Василия князь Мстиславский, скакавший за дядею, видя, как морщится царь на скаку.
– Что-то оно не того. А терпеть все же можно…
– А не вернуться ли нам на Волок, государь?
– Ну вот, была нужда! – ответил Василий. – Стоило из ворот выехать, чтоб от угла да назад повертать. Хорошо полеванье! Ехали ни по што, приехали ни с чем? Таков ли я? Сам знаешь. Что в большом, что в малом – люблю дело до конца довести… Да и хворь-то пустая: нога болит! Давно она у меня, лихо бы ей, – знать себя давала. Подурит да и перестанет. Ведь своя, не удельная! – пошутил князь.
И поехали дальше. Любит на кречетов царь поглядеть.
К полудню в Колп все вернулись. Столы уже накрыты. Почти и есть царь не стал. А все же дал знать брату Андрею, чтобы поспешал и тот сюда. После обеда псовая охота началась.
Трех верст от Колпа не отъехали, с царем что-то неладное случилось.
– Федя… Андрей! – громко стал звать вдруг Василий племянника и брата.
Напуганные, те подскакали вплотную и еле поддержали Василия, который в беспамятстве уже валился с лошади.
На землю положили попону, сверху покрыли своими кафтанами, уложили бережно Василия.
– Княже, что с тобой? – тревожно спросил его Мстиславский, как только сомлевший князь раскрыл глаза.
– Сам не знаю… что-то сердце замутилось… И в ногу, в недужную, ударило… Погляди: что с ней? Стой… Не трожь… Больно! – вдруг крикнул он, едва Мстиславский взялся за сапог, желая разуть князя.
– Как же быть, княже? Сам велишь поглядеть…
– Да, правда. Ну, делай, как знаешь. Потерплю…
Но Мстиславский догадался: обнажил свой остро отточенный охотничий нож, запустил конец его осторожно за голенище княжего сапога, провел книзу, распорол кожу – и сапог сам свалился с больной, распухшей и посинелой ноги.
Всех сразу так и поразил тяжелый запах, пахнувший им в лицо.
Взрезав также мехом подбитый чулок, надетый на Василье, разрезав платье исподнее, Мстиславский с ужасом увидал, что опухоль на бедре, утром еще покрытая воспаленной кожей, теперь прорвалась в середине, где видно небольшую, словно железом каленым выжженную в теле,
– Оно пустое, княже: прорвало там… А все бы домой тебе скорей поспешить. Да не к Волоку, а на Москву… Залечить надо, худа бы не было… Больные ведь давно ноги твои.
– Домой? К Волоку – можно, пожалуй… Только как же? Трудно мне… на коня сесть… Как быть?
– Ну, вот пустое… Сейчас все наладим!
И, правда, пяти минут не прошло, как на древках двух рогатин было прикреплено рядно хорошее, которое нашлось в тороках, на рядно положены попоны мягкие, перекрыты изрядно, – князя уложили осторожно на эти широкие, удобные носилки, и весь поезд быстро двинулся в путь, стараясь в то же время, чтобы не потревожить как-нибудь больного государя.
Вершники и доезжачие посменно – четверо сразу – носилки несли так бережно, ступали так легко и невалко, что Василий, едва миновала его дурнота, даже заснул, убаюканный колыханьем, словно младенец в люльке.
В испуге навстречу носилкам вышла Елена.
– Что было? Что с государем случилось?
– Пустое, голубица моя! – предупреждая других, заговорил быстро Василий. – Ногу, вишь, ушиб, в яму оступился с конем… Жилу растянул… Через день все пройдет.
Успокоилась Елена. Василия в его опочивальню отнесли. Осмотрели врачи язву вечером, ничего не сказали.
– Утром, при свете поглядим, государь.
Утром долго глядели, рассматривали: и Люев, и Феофил.
Лица вытянутые у обоих.
– Плохо, что ли? Правду говорите.
– Плохо – нельзя сказать. Долго затянется.
– Что же делать? Недельки через три в Москву надо ворочаться. Хоть к той поре оздороветь бы.
Качают головами…
– Ну, четыре, пять недель…
Молчат и головами качают…
– А! Домовой бы вас придушил, леший бы унес с глаз моих и навечно! Онемели вы обои, или злить меня сговорились? Так глядите!
И он протянул руку за посохом, часто гулявшим по спине не только у лекарей-басурманов, но и у первых бояр и князей…
– Государь, не гневись… Послушай! – заговорил более смелый Люев. – Мудреный ты вопрос задал. Мы знаем, что болезнь вот, как твоя, и на полгода затянуться может, и в месяц ее выгнать можно… А если мы скажем, срок назначим и ошибемся, ты же нам верить перестанешь. Без веры куда трудней будет лечить тебя… Сам ведаешь…
– Сам понимаю я, что шуты вы гороховые, а не лекаря ученые. Попам вера нужна! А с вас будет и знания… Ну, да шут с вами… и то, обозлить вас, так вы мне такого поднесете, что кишки все вымотаете! Тьфу! И я, дурак, связался с басурманами, да еще с лекарями. Вон у нас: лекарь да аптекарь – хитрей цыгана да жида почитаются. Нешто вы правду скажете? Лечите уж, как знаете сами… Не обижу…