Царь Ирод Великий. Воплощение невозможного

Вихнович Всеволод Львович

Не следует, правда, однако слишком преувеличивать этот круг античного общества. Вряд ли в самом Риме при населении около 1 млн. он насчитывал 25–30 тыс. человек сословия сенаторов и всадников. Однако каждый из них имел, по меньшей мере, десятки, а порой сотни и даже тысячи рабов^{136}.

Такие нравы были следствием разрушения старых порядков и господства прежней родовой аристократии города Рима, превратившегося в мировую державу. Поэтому неудивительно, что Цезарь, покончивший с господством прежних аристократических римских родов, оказался характерным примером носителя новых порядков и нравов. Он снисходительно относился к дружеским насмешкам верных ему воинов по поводу его славы сластолюбца и распутника. Например, во время его триумфа в Риме после завоевания Галлии воины распевали двустишия «Прячьте жён: ведём мы в город лысого развратника. //Деньги, занятые в Риме, проблудил он в Галлии»^{137}. Имелось в виду, что обходительный, любезный и щедрый Цезарь имел любовные связи со многими дамами не только в Риме, но и в провинциях.

Но, конечно, «новые женщины», восставшие против ига отцов и мужей, проявляли себя не только как свободные от прежних условностей и ограничений.

Многие, осознав себя личностью, а не только вещью, стали претендовать и на власть. При этом они искусно использовали мужчин, замечая и эксплуатируя их слабости, особенно если те им поддавались. Одним из таковых был тогда хозяин Востока Марк Антоний. Для нашего изложения важно то, что замыслы, победы и поражения неразрывной пары — Антония и Клеопатры сильно влияли на судьбы самого Ирода, его семьи, да и всей Иудеи. Характер Антония, в общем, гораздо проще Клеопатры. Это типичный римский аристократ эпохи вырождения республики. Справедливо писал о нём русский писатель: «Великий воин и великий развратник, алчный грабитель и бессчётный мот, хитрейший дипломат и грубый пьяница, то герой, то шут, то рыцарь несравненного великодушия, то свирепый палач, — Антоний — образец натуры высокодаровитой, часто вдохновенной, но зыбкой в нравственных устоях и не способный к этической дисциплине. От юности тщеславный, самодур, фантазёр, эксцентрик, всегда готовый среди самого серьёзного и важного дела вдруг сорваться каким-либо детски взбалмошным дурачеством, он искупал свои пороки огромной политической и военной талантливостью. К старости он спился с круга, обабился под башмаком пресловутой Клеопатры, царицы Египетской, и потерял подобие характера. Таланты померкли, — остался старый алкоголик, безвольная и опасная игрушка в руках дрянной женщины, умевшей заставить его проиграть мировую ставку в битве при Акциуме. Красивое и трогательное самоубийство Антония явилось логическим концом его бурной и, в конце концов, бесплодно для него и вредно для государства разменявшейся жизни. Вопреки всем пятнам на исторической репутации Антония, этот грешный богатырь остался симпатичен потомству как широкая титаническая натура, в которой и зло, и добро, и порок, и доблесть, и гений, и безумие били одинаково искренним и могучим ключом»^{138}.

В этом пассаже всё верно, за исключением характеристики Клеопатры (правильнее, Клеопатра VII) только как просто «дрянной» женщины. Она, несомненно, была наиболее яркой представительницей когорты «новых женщин» римской мировой державы. Во многом благодаря ей история донесла до нас имя самого Антония. Более того, её можно считать самой известной и даже самой знаменитой женщиной мировой истории. Её образ вдохновил гениального Шекспира, ей посвящено много книг и произведений: от прекрасной, хотя исторически и не очень достоверной поэмы Пушкина до роскошной голливудской продукции — фильма «Клеопатра». Но этого мало, в сочинении французской писательницы И. Фрэн^{139} Клеопатра предстаёт как символ и знамя современного феминизма, она пала в неравной борьбе против мужского эгоизма и бесправия женщины, подобно тому, как её старший современник Спартак в борьбе против рабства вообще.

Поразительно, но сохранившиеся изображения и описания свидетельствуют о том, что она далеко не была красавицей, и это привлекательным и волнующим образом ломает общепринятые критерии успеха. Как точно отмечает Плутарх, «красота этой женщины была не той, что зовётся несравненною и поражает с первого взгляда, зато обращение её отличалось неотразимой прелестью, и потому её облик, сочетавшейся с редкой убедительностью речей, с огромным обаянием, сквозившим в каждом слове, в каждом движении, накрепко врезался в душу Сами звуки её голоса ласкали и радовали, а язык был точно многострунный инструмент, легко настраивающийся на любой лад — на любое наречие, так как лишь с очень немногими варварами она говорила через переводчика, а чаще всего она сама беседовала с чужеземцами — эфиопами, троглодитами, евреями, арабами, сирийцами, мидийцами, парфянами. Говорят, что она изучила и многие иные языки, тогда как цари, правившие до неё, не знали даже египетского, а некоторые забыли и македонский»^{140}. Если учесть, что Клеопатра проявляла себя отличным политиком, администратором, то её пример может служить опровержением ряда представлений современных генетиков.

Дело в том, что она была наследницей одного из македонских полководцев Александра Великого Птолемея, основавшего после смерти Александра в 323 году до н.э. династию царей Египта. Клеопатра родилась в 69 году до н.э., причём наследницей первого Птолемея она была прямой в полном смысле этого слова, поскольку, восприняв обычаи двора египетских фараонов, браки царствующих особ заключались только между братьями и сестрами. Обладая реальным политическим чутьём, она прекрасно понимала, что Египет не сможет долго сопротивляться римской державе, а если так, то почему бы не попытаться стать царицей этой объединенный державы. Надо сказать, что временами она была недалека от успеха своих замыслов. При этом никакие моральные принципы царицу не сдерживал. Первым её успехом была любовь 53-летнего Юлия Цезаря, который в результате тяжелой войны помог 19-летней царице восстановиться на престоле в 48 году до н.э. Он был настолько увлечен своей юной возлюбленной, родившей ему сына Цезариона, что забыл о продолжении борьбы за власть с Помпеем. Тогда только угроза солдатского бунта заставила его покинуть Египет. Однако после абсолютной победы Цезаря Клеопатра приезжает в Рим, в котором находится почти два года с 46 до убийства Цезаря в 44 году до н.э., что породило у римлян слухи о том, что Цезарь желает провозгласить себя царём и перенести столицу из Рима в главный город Египта — Александрию Египетскую.

После гибели Цезаря казалось, всё потеряно, но встреча с новым хозяином Востока Антонием в 41 году до н.э. вновь возродила не просто прежние мечтания, но и обоснованные надежды. Ранее было говорилось, каким предстал на Востоке Антоний, которого новые подданные торжественно встречали как олицетворение бога Диониса. Готовилась война с парфянами, и богоподобный правитель подумывал о славе великого Александра. Клеопатре был отправлен посланец с приказом (именно такое слово упомянул Плутарх) явиться к Антонию — отчитаться за помощь республиканцам во главе с Кассием. Клеопатра осмелилась ответить ему ещё большим высокомерием. Она явилась к триумвиру в столицу

Киликии Таре, по реке Кидн, на корабле «с позолоченной кормою, пурпурными парусами и посеребрёнными веслами, которые двигались под напев флейты, стройно сочетавшийся со свистом свирелей и бряцанием кифар. Царица покоилась под расшитою золотом сенью в уборе Афродиты, какою изображают её живописцы, а по обеим сторонам ложа стояли мальчики с опахалами — будто эроты на картинах. Подобным же образом и самые красивые рабыни были одеты женскими божествами — нереидами и харитами и стояли кто у кормовых весел, кто у канатов. Дивные благовония восходили из бесчисленных курильниц и растекались по берегам. Толпы людей провожали ладью по обеим сторонам реки, другие толпы двинулись навстречу ей из города, мало-помалу начала пустеть и площадь, и, в конце концов, Антоний остался на своём возвышении один. И повсюду разнеслась молва, что Афродита шествует к Дионису на благо Азии».

Успех Клеопатры был полный: «Дионис» был сразу пленен «Афродитой»^{141} безоглядно. Антоний немедленно бросает все самые неотложные дела и уезжает с Клеопатрой в Александрию. Там он проводит в пирах и наслаждениях зиму 41/40 года, несмотря на то что в это время парфяне становятся хозяевами Сирии. Затем у Антония снова пробуждается энергия, он стремится к примирению с Октавианом. Ему даже удается в Бриндизи в 40 году до н.э. заключить договор с ним о разделе римской державы. В знак этого союза Антоний расстается со второй женой и женится на любимой сестре Октавиана Октавии. Опять-таки мнением даже этой горячо любимой сестры Октавиана, настолько красивой и добродетельной, что её считали «настоящим чудом среди женщин»^{142}, не интересовались. Просто полагали, что её достоинства затмят чары Клеопатры, впрочем, только в политическом отношении, поскольку интимное сожительство с варварской женщиной, даже царицей, серьёзно не воспринималось. Именно тогда Антоний и Октавиан в сенате провозглашают Ирода царем Иудеи.

Опуская подробности взаимоотношений триумвиров, отметим только, что ко времени окончательного воцарения Ирода в Иерусалиме в 37 году до н.э. Антоний в столице Сирии Антиохии делает окончательный выбор в пользу Клеопатры, от которой у него уже было двое детей — Александр и Клеопатра. Страсть вспыхивает в нем с такой силой, что лишает его всякого здравого рассудка и даже инстинкта самосохранения. Он торжественно и официально признал своих детей от Клеопатры, дав сыну прозвище Солнце, а девочке Луна. Более того, он присоединяет к владениям Клеопатры большую часть Киликии, Финикию, Келесирию, Сирию, Кипр, половину Набатеи. Однако честолюбивая царица явно не хотела этим ограничиваться и претендовала на Иудею, стремясь восстановить тем самым под своей властью владения Птолемеев…

Ирод первым почувствовал приближение новой угрозы, тем более, что опасность усиливалась ситуацией в его собственной семье. Но прежде чем перейти к рассказу об этом необходимо кратко сообщить о различии моральных принципов в античном и иудейском обществах. Причём эти различия, пусть иногда формальные, сохранялись и у иудеев диаспоры, и даже у представителей эллинизированной светской иудейской аристократии. Прежде всего отметим совершенно иное отношение к женщине. Конечно, и по иудейским законам женщина была частью собственности рода, к которому принадлежала, точнее, была под властью сначала отца, а затем мужа. В десятой заповеди Всевышнего говорится: «Не пожелай жены ближнего» в контексте перечисления предметов имущества. Однако, из библейского текста всё же видно, что женщины в иудейском обществе пользовались свободой и почётом. Как сказано в пятой заповеди, Всевышний требует наряду с отцом почитать и мать. Как и мужчина, женщина является созданием Господа и также имеет право принимать участие в богослужениях. Без неё, конечно, невозможно выполнение священного завета: «плодитесь и размножайтесь». Она хранительница домашнего очага, но, в отличие от греко-римского мира, не машина для производства законных наследников, а, во всяком в случае в идеале, любящая и глубоко уважаемая спутница жизни. Причем союзы брачные, соединяющие любящие на всю жизнь сердца, заключает сам Бог. Формально полигамия не запрещена, но это привилегия прежде всего царей как символ государственно-политических союзов и мужской силы правителя. Решительно осуждаются и караются смертью половые извращения (мерзость) вроде гомосексуализма и содомии, а также супружеские измены, причем как со стороны мужчины, так и женщины. Во многих книгах Библии и апокрифах молодые люди убеждаются избегать случайных связей с порочными женщинами, особенно со служительницами эротических культов Астарты и Афродиты. Не отрицая того, что браки бывают неудачными, законоучители поучают, что хорошие жены делают своих мужей счастливыми^{143}, помогают воспитывать детей^{144}, делят с мужьями и радость, и горе, успехи и неудачи^{145}. Более того, прелюбодейство — половая распущенность — считается нарушением седьмой Божьей заповеди. При этом, что совершенно немыслимо для античного мира, это распространяется и на отношения с рабынями. Как осуждающе отмечал законоучитель Гиллель (современник Ирода), «больше рабынь — больше греха разврата»^{146}. Насколько такие взгляды отличались от представлений неиудейского мира, свидетельствует то, что они сохранялись достаточно долгое время после победы христианства. Так, святой Павлин Ноланский (353–431 г. г.), прославленный за свой аскетизм, вспоминает «Я сдерживал свои желания и уважал стыдливость. Я никогда не позволял себе любви к свободным женщинам, хотя меня часто к ней соблазняли. Я довольствовался служившими у меня в доме рабынями»^{147}. Таким образом, даже для святого аскета христианина прелюбодеяние с бесправной рабыней грехом не являлось.

О великом значении счастливого супружества в иудаизме свидетельствует сравнение любви Бога к народу Израиля с любовью мужа к жене^{148}. Надо сказать, что такие идеалы поведения иудеев отмечали даже те, кто относился к ним презрительно и недоброжелательно. Великий римский историк и аристократ Корнелий Тацит, называя установления иудеев «отвратительными и гнусными», был всё же вынужден отметить, что они «избегают чужих женщин», а «убийство детей, родившихся после смерти отца, считают преступлением» (в Риме это допускалось, и вообще, напомним, что судьба новорожденного зависела от отца), а также они «любят детей»^{149}.