Царь нигилистов 4
Шрифт:
— Вполне, — кивнула Жуковская. — Только мне кажется, что к русскому принцу они тоже прислушаются.
— Может быть, — согласился Саша. — А на каком языке писать? Немецкий у нас язык науки? Знают ли итальянские профессора сие варварское наречие?
— Можно на двух языках написать: немецком и французском, — предложила хозяйка.
— Можно. С вашей помощью. На французском я уже могу худо-бедно общаться с друзьями, но не с профессорами университетов Италии.
— Хорошо, — кивнула Жуковская. — Напишу.
— Интересно, сколько в Италии университетов?
— Не знаю, — улыбнулась Жуковская.
— Мне кажется, он из Турина. Но я совсем в этом не уверен.
— Значит, прежде всего пишем в Турин. В письме к Ленцу оставляем про письма в итальянские университеты?
— Конечно. Надо же польстить мэтру.
— «У меня нет никаких научных заслуг», — продолжила Жуковская, — «так что, конечно, не мне переписывать ваш учебник, любезнейший Эмиль Христианович, однако мы с моей тетей Еленой Павловной собираемся открыть физико-математическую школу имени Магницкого для тех гимназистов, которые в состоянии освоить интегральное исчисление. Думаю, таких найдется немало. Я надеюсь, что это поднимет престиж физико-математического образования, к сожалению, до сих пор недостаточно оцененного. И для школы Магницкого нам нужен новый учебник. Если вы позволите, я могу высказать свои соображения на эту тему, и буду счастлив, если вы согласитесь стать его редактором. Академик Остроградский уже согласился помочь нам с составлением задач для вступительных испытаний по математике».
— Нормально? — спросил Саша.
— Вас не зря сравнивают с Петром Великим, — заметила Жуковская.
— Пока у меня заслуг для этого примерно столько же, сколько для переписывания учебника Ленца. А эффективность, наверное, будет не лучше. Я где-то читал, что большая часть проектов Петра Алексеевича умерла вместе с ним. Что в общем естественно для авторитарной модернизации. Модернизация быстро растворяется в воздухе, и остается один авторитаризм.
— Вы не правы, Ваше Высочество! — заметила Александра Васильевна. — От него многое осталось. Посмотрите вокруг! Это не допетровская Русь.
— Ампир, классика, барокко… что там ещё? Да, окно в Европу пока функционирует, и по балтическим волнам за лес и сало к нам еще что-то возят. Но не сомневаюсь, что со временем найдется человек, который заколотит его обратно. Ибо наносное.
— Почему вы так думаете?
— Потому что Европа — это не мебель с кривыми ножками, не кринолины под юбками и даже не сортиры со спуском. Это государственные институты, гражданские свободы и доверие друг к другу.
— Я читала вашу конституцию, — тихо сказала Жуковская.
— Рукописный вариант?
— Да.
— Интересно, сколько их… и как?
— Очень радикально.
— Это сейчас так кажется. Лет через десять лежания в пыли будет смотреться махровым монархизмом.
— Мой отец всегда был сторонником самодержавия, — заметила Жуковская, — но не самовластья.
— И в чем тонкая разница?
— Самодержец может принимать любые законы, но обязан сам им следовать.
—
— Не всегда. Честный человек не будет этого делать.
— Честным людям вообще не нужны законы. Как говорится, церковь для грешников.
— Вы часом не анархист? — усмехнулась Жуковская.
— В анархизме есть рациональное зерно, в том, что касается самоорганизации общества. Но воры и обманщики не позволят нам обойтись без власти. Я недостаточно верю в человечество, чтобы быть анархистом.
Небо за окном из лимонного и бирюзового стало синем, и хозяйка зажгла свечи, белые и коптящие. В комнате запахло горелым жиром. Саша поморщился.
— Я много читаю, — извиняющимся тоном сказала Жуковская, — и мне не хватает восковых свечей. Вы не думайте, нам их выдают. Четыре белых, одну желтую и три сальных на день.
— Потерплю, — сказал Саша. — А что же в крестьянских домах жгут? Лучины?
— Не только в крестьянских.
Жуковская села за секретер и взяла примерно такой же письменный прибор, который Саше на гауптвахту передала Мама. Написала немецкий вариант письма Ленцу и отдала Саше.
Он пробежал глазами, понял процентов десять, но решил довериться переводчице.
— Да, есть в этом мире вещи совершенно для меня недоступные, — заметил он.
— Почему недоступные? — спросила она. — Я не сомневаюсь, что вы выучите немецкий.
— Немецкий выучу. Но почерк! Уважаемый учитель Лагузен, конечно, несколько поправил дело, но все равно кощунство подписывать этот каллиграфический шедевр моими недостойными каракулями.
— Не такой уж хороший у меня почерк, — скромно улыбнулась Жуковская.
— Все познается в сравнении, — вздохнул Саша.
И подписал: «Всегда ваш, с неизменным почтением Вел. кн. Александр Александрович».
Она взглянула, подавила смешок, но глаза засмеялись.
— Во-от, — сказал он.
— Важно не как подписывают, а кто подписывает, — серьезно возразила она.
Перешли к письму к профессорам Туринского университета. Жуковская написала оба варианта: на французском и на немецком, а Саша коряво подписал.
— Мне кажется, вы чем-то расстроены, — заметила она. — Это из-за сальных свечей?
— Бросьте! Как может расстроить такая мелочь? Если я вас не очень обременяю, давайте еще чаю попьем.
И они вернулись за чайный столик.
— Александра Васильевна, чем делать, если твоя страна не права? — спросил он.
— Что вы имеете в виду?
И он рассказал ей историю штурма Герменчука.
— Я вас не шокировал?
— Я кажется слышала о ней. Но это ведь дела давно минувших дней.
— Прошло чуть больше четверти века. Еще живы свидетели и участники. Еще ходят по земле те, кто поджигал и, кто отдавал приказы, еще живы те, чьи родственники погибли в огне.
— Я уверена, что больше такого не было, — сказала она, — и не будет.