Царь нигилистов 4
Шрифт:
— Чай? Кофе? — спросил ректор.
— Кофе.
Ну, да! «Кофе, кошка, Мандельштам».
К кофе полагались пироги с мясом, капустой и грибами.
Судя по обилию трапезы, Саша предположил, что не все еще скелеты в шкафах нашел.
— А кто меня спрашивал с утра?
— Купцы, — поморщился Альфонский.
— Да? Что-то продать хотели? Коробейники?
— Не совсем, — усмехнулся Аркадий Алексеевич. — Городской голова Гучков и купцы первой гильдии Морозов и Мамонтов.
— И вы меня не разбудили! — воскликнул Саша.
Скомкал салфетку и бросил на стол, сознавая, что в
Посмотрел на бледнеющего ректора и уже спокойнее добавил:
— Надо было разбудить.
— Это всего лишь торгаши, Александр Александрович, — презрительно бросил Гогель.
— Торгаш — это плохо, да? — спросил Саша. — Бездельник — это плохо. А торгаш — это будущее российской промышленности.
— Мамонтов — откупщик, — возразил Альфонский.
— Ничего, как только винные откупы отменят, ему ничего не останется, как вложиться во что-то более полезное для страны.
— Московский генерал-губернатор Закревский поделом их гонял, — заметил Гогель.
— Бывший генерал-губернатор, — уточнил Аркадий Алексеевич.
— Да? — поинтересовался Саша. — Что за история?
— История не очень красивая… — заметил ректор.
— Это с какой стороны посмотреть, — возразил Гогель.
— Рассказывайте, не томите! — попросил Саша.
— После коронации вашего батюшки, — начал Альфонский, — московское купечество приготовило парадный обед в Манеже в честь прибывшей из Петербурга гвардии. Ожидали и императора со свитой, так что все явились в мундирах и при орденах.
Утром в назначенный день купцы-распорядители съехались в Манеж, чтобы хлебом-солью встретить государя. Но первым явился губернатор Закревский. Он осмотрел убранство зала и пиршественные столы, перевел мрачный взгляд на распорядителей и спросил: «А вам, что здесь нужно?»
«Так это устроители обеда», — объяснили ему.
«Все вон отсюда! — закричал на них граф Закревский. — Чтобы духу вашего здесь не было!»
И позволил остаться только городскому голове Алексею Ивановичу Колесову, чаеторговцу, почетному гражданину и купцу первой гильдии, который и преподнес вашему батюшке хлеб и соль.
А остальные купцы, прямо в мундирах и орденах, пошли в ближайший трактир и там напились с горя.
Государь удивился, не увидев на празднике его творцов, однако Закревский объяснил ему, что со свойственной ему скромностью московское купечество застеснялось и не посмело явиться пред царские очи.
— А Колесов-то что смолчал? — спросил Саша.
— Не посмел в присутствии генерал-губернатора, — объяснил Альфонский. — Закревского все боялись до дрожи в коленях. Но государь все равно узнал. Коронационные торжества продолжались, и через несколько дней был бал, на котором один из иностранных дипломатов оступился, упал и повредил ногу. И к нему вызвали костоправа Императорских театров, которым служил по совместительству купец и фабрикант Федор Иванович Черепахин, бывший в числе распорядителей обеда в Манеже. Черепахин и нажаловался на губернатора.
Император был не на шутку разгневан и спустя несколько дней пригласил московских купцов на парадный обед и не позвал на него Закревского.
— Мой добрейший батюшка, — усмехнулся Саша. — У меня бы этот идиот дня после этого
И выразительно посмотрел на Гогеля.
— Александр Александрович, разве можно так о назначенном государем губернаторе и графе! — парировал гувернер.
— Об идиоте можно, — возразил Саша.
— Говорят, что этот эпизод и стал последней каплей для государя, — сказал Альфонский. — В этом году Закревского отправили в отставку. Дело было на Святого Георгия 23 апреля, так что Светлейший князь Александр Сергеевич Меньшиков сострил, что в этот день «всегда выгоняют скотину».
— Могли бы это и не цитировать при великом князе, — упрекнул гувернер.
— Не подеретесь, — сказал Саша. — У нас дуэли запрещены.
— Знаю, — буркнул Гогель.
— Долго капля до чаши терпения летела, пока не переполнила, — заметил Саша. — Три года: с 1856-го по 1859-й.
— Потому что не было это никакой последний каплей, — сказал Гогель. — Батюшка ваш никогда торгашей сверх меры не жаловал, а за губернатором и другие грехи водились.
— И что за грехи? — поинтересовался Саша.
— Дочь Закревского с его генерал-губернаторского разрешения, не будучи разведена, вышла замуж вторично, — объяснил гувернер.
— А вот здесь я на стороне Закревского, — сказал Саша. — Зачем людям мучиться вместе, если не сложилось? Давно пора и разводы разрешить, и гражданский брак. Думаю, очередь выстроится в первый день после указа.
— Как вы можете! — возмутился Гогель. — Брак — это священное таинство!
— Не всегда помогает, — усмехнулся Саша. — Как мы видим.
— У губернаторской власти была и другая сторона, — вмешался Витя. — Многие повторяли за князем «скотина», зато рабочие могли пожаловаться на хозяина. Им было разрешено приходить прямо в генерал-губернаторскую канцелярию. Чем они и пользовались, и при любых разногласиях грозились пожаловаться «граху», как они называли Закревского. Купцы боялись этого до смерти.
— Интересно, — сказал Саша. — Прямо очень.
Он допил свой кофе.
— Можно ещё чашечку? — попросил он.
— Да, да, — кивнул Альфонский.
Встал и сам налил Саше дополнительную порцию из медного кофейника, отражавшего стены, высокие окна и потолок.
— Григорий Федорович, это ведь вы купцов прогнали? — спросил Саша, отпивая кофе.
— Мне про них доложили, — признался Гогель, — а я приказал передать, что вы еще спите, Александр Александрович. Только и всего.
— Ладно перейдем от вопроса «Кто виноват?» к вопросу «Что делать?» — предложил Саша. — Как мне перед московским купечеством извиниться?
— Не по чину вам перед ними извиняться! — возразил Гогель.
— Не по чину, но по совести.
— Но вы же действительно спали, — сказал Альфонский. — Какая в том вина? Что особенного? Совершенно обычная история. Еще заедут.
— Ладно, подождем, — согласился Саша.
Альфонский оказался прав. Ближе к обеду доложили о приезде городского головы Ефима Федоровича Гучкова.
Саша как раз затеял сочинение отчета царю о своём московском путешествии. Материала было много, и Сашу крайне раздражало отсутствие печатной машинки. Но ничего не поделаешь: основные моменты пришлось записывать от руки.