Царь Павел
Шрифт:
Говорили, что великий князь Константин сам отправился в крепость, с ужасом увидел все орудия мучений и приказал их сжечь. Это неверно. Статский советник Сутгоф, по обязанности, был в крепости и нашел в ней только розги; комнаты тайной экспедиции показались ему, впрочем, приличными и с достаточным воздухом.
Император поехал в сенат, чего Павел ни разу не сделал, — снова назвал его «правительствующим», издал много указов о помиловании; вернул из Сибири невинных, туда сосланных, освободил 152 несчастных, которых слишком ретивый губернатор… выслал из Харькова в Дюнамюнденскую крепость; отменил, кроме того, много наказаний и восстановил все права народа.
Не были более
Александр ежедневно гулял пешком по набережной в сопровождении одного только лакея; все теснились к нему, все дышали свободно. В Миллионной он однажды застал одного солдата, который дрался с лакеем. «Разойдетесь ли вы? — закричал он им. — Полиция вас увидит и возьмет обоих под арест». У него спрашивали, должно ли разместить во дворце пикеты, как при его отце. «Зачем? — ответил он. — Я не хочу понапрасну мучить людей. Вы сами лучше знаете, к чему послужила эта предосторожность моему отцу».
Привоз книг был дозволен; издан был образцовый цензурный устав (который, к несчастью, более не соблюдается). Разрешено было снова носить платья как кто хотел, со стоячим или с лежачим воротником. Через заставы можно было выезжать без билета от плац-майора. Все пукли, ко всеобщей радости, были обстрижены. Эта небольшая вольность принята была всеми, а в особенности солдатами, как величайшее благодеяние.
Круглые шляпы тоже снова появились, и я был свидетелем суматохи, внезапно происшедшей в одно утро в приемной графа Палена; все бросились к окнам; я не мог понять — зачем: проходила на улице первая круглая шляпа. Обыкновенно народ придает подобным мелочам такую цену, что государям никогда бы не следовало стеснять его в этом отношении. Можно без преувеличения сказать, что разрешение носить круглые шляпы произвело в Петербурге более радости, чем уничтожение отвратительной тайной экспедиции.
Нельзя, однако, умолчать, что это первое опьянение вскоре прошло. Народ стал приходить в себя. Он вспомнил быструю и скорую справедливость, которую ему оказывал император Павел; он начал страшиться высокомерия вельмож, которое должно было снова пробудиться, и почти все говорили: Павел был наш отец. На первом параде, когда солдаты собрались в экзерциргаузе, офицеры пошли между ними ходить, поздравляя их, и говорили: «Радуйтесь, братцы, тиран умер». Тогда они отвечали: «Для нас он был не тиран, а отец».
Много содействовало этому настроению то, что офицеры полка нового императора хвастались, выставляли как великую заслугу свое участие в перевороте и тем раздражали против себя офицеров других полков. Не все было так, как бы следовало; но и взрыва неудовольствия нельзя было опасаться, хотя суеверие уже разглашало о привидении, появившемся в Михайловском замке и громко требовавшем мщения, и хотя утверждали, что в ночь на 15 число граф Пален охранял себя несколькими полицейскими солдатами с заряженными ружьями и приказал сказать сменному генерал-прокурору, чтобы он принимал поменьше посетителей.
13 числа император в первый раз явился на параде без Мальтийского креста; граф Пален также перестал его носить; но на Адмиралтействе все еще развевался мальтийский флаг, и только впоследствии решили его снять. Заметили также, что на параде государь взял князя Зубова под руку и дружески прохаживался с ним взад и вперед.
В тот же день граф Пален дал большой обед, на котором, между прочим, князь Куракин всячески унижался перед Зубовыми, полагая, что заговорщики сделаются новыми любимцами. Мнение это было ошибочно, но вначале разделялось многими. Я не сомневаюсь, однако, что, по крайней мере, граф Пален силою и умом удержался бы,
Князь Зубов также должен был удалиться в свои имения. Весьма правдоподобно, что когда кто-то поздравил его с тем, что переворот ограничился одною только жертвою, он, получивший образование при Екатерине, ответил: «Этого недостаточно; нужно еще, чтобы никто из участников не был наказан». Когда же выразили ему опасения насчет Обольянинова и Аракчеева (который впоследствии действительно приехал), он только сказал: «C’est de la canaille». Мне самому он сказал на третий день в разговоре, который я имел с ним с глазу на глаз: «Цицерон прав, говоря в одном из своих писем: если бы у него было одним пороком больше, он был бы лучше». И к этому он прибавил: «Отец Павла был пьяница; если бы Павел имел тот же порок, нам пришлось бы менее страдать от него».
Нарышкин и граф Кутайсов получили позволение путешествовать. Последнего государь призвал к себе перед его отъездом и сказал ему милостиво: «Я никогда не забуду, что вы тридцать лет служили моему отцу. Если вы когда-либо будете в затруднительном положении, рассчитывайте на меня».
Но не одну только милость, а также прекраснейшую для царей добродетель — справедливость — выказывал Александр в первые дни своего царствования.
Некоторый генерал Арбенев постыдно бежал во время похода в Голландии, и император Павел объявил тогда во всеобщее сведение, что он бежал 40 верст не переводя духу. Между тем у него были сильные друзья, которые за него ходатайствовали, и Трощинский представил новому императору о его помиловании. Александр отказал, сказав: «Может ли мое помилование сделать из него храброго человека?» Трощинский повторил свою просьбу, и государь наконец уступил. Указ был написан и представлен к его подписи. Александр его подписал, но, отдавая его Трощинскому, сказал: «Я тебе сделал удовольствие, теперь твоя очередь — разорви его».
Мы готовы сердечно радоваться этому восходящему солнцу, не предавая, однако, проклятию отошедшего и не поступая как тот мужик, который на торжественном погребении Павла бросился к графу Палену, ехавшему впереди верхом, и поцеловал его сапог.
Многие изощряли свой ум насчет мертвого льва.
Павел, конечно, заслужил следующую лучшую надгробную надпись. Народ и солдаты говорили:
— Он был наш отец.
Об авторе
Теодор Мундт (1808–1861) — немецкий критик, писатель. В молодые годы участвовал в литературном движении «Молодая Германия», возникшем после революции 1830 года. Писатели, вошедшие в это движение, не были связаны организационно, издавали журнал, проповедовали политические реформы. Главным в литературе считалось социальное направление, актуальные темы (характерно, что одним из авторов журнала, издаваемого «Молодой Германией», был начинающий литературный критик Энгельс).
Мундт целиком окунулся в атмосферу бунтарства, протеста. Его роман «Мадонна, беседы со святой», написанный в форме путевых очерков, писем к молодой девушке, похожей на Мадонну, вызвал шок у читателя: автор постепенно отвращает героиню от христианства, призывает вместо алтарей в храмах воздвигнуть «алтари Киприды».
В 1835 году союзный сейм запрещает сочинения «Молодой Германии» и среди прочих — сочинения Теодора Мундта.
Начинается период взросления, переосмысления цели и смысла своей жизни. И если другие участники этого движения так и не смогли отойти от революционного пути преобразования мира, то Мундт постепенно понял ошибочность этого пути.