Царь Сиона

Шпиндлер Карл

— Откуда Бог дает тебя, поздний гость? — спросил Бокельсон с принужденной любезностью. — Ты уже прозевал обед, брат Книппердоллинг.

— Так я еще могу насытиться крошками от пира этих храбрецов! — возразил правитель, указывая на шестьсот солдат, которые, сменившись с караула на стенах, шли принять участие в царском пиру.

Городской староста имел столь необычный вид, движения его были столь странны, черты лица так искажены и изменчивы, что это многих могло бы ввести в заблуждение. Но царь слишком хорошо знал своего приближенного, чтобы не угадать, что под маской воодушевления или безумия Книппердоллинг скрывал всегда какой-нибудь дикий

план, за выполнение которого он хотя и принимался искусно и энергично, но которого тем не менее ему обыкновенно не удавалось осуществить, вследствие беспорядочности сумасбродной и самолюбивой натуры. Оттого царь не хотел сперва мешать его веселью и сказал:

— Твои глаза блестят, а твой рот улыбается. Не хочешь ли поплясать? Открой танцы с первой царицей. Эй, вы, флейтисты, камвальщики, дудочники, пошевеливайтесь! Сегодня мы разрешаем достойным образом поплясать, наподобие язычников.

Послышалась бешеная, разгульная цестская песня и заглушила собой слабый раскат прогремевшего в отдалении грома. Книппердоллинг обнял за талию Дивару и госпожу Модерсон, начал шутовски раскачиваться с ними перед царем и крикнул ему с вызывающим видом:

— Мне часто приходилось на ярмарках и церковных празднествах плясать с разным бабьим сбродом. Сегодня Отец желает, чтобы я проплясал свои непристойные танцы перед бубновым королем.

Царицы, в испуге, убежали от него. Но городской староста подбегал то к той, то к другой из шестнадцати дам, выкрикивая какие-то непонятные слова. Затем он прибежал к гофмаршалу, дунул на него и закричал:

— Я вдуваю в тебя дух! Дай сюда твое лицо!

Он фыркнул в совиные глаза Крехтинга и провел указательным пальцем по его ресницам. Глупостям его, казалось, не будет конца. Присутствующие и придворная челядь нерешительно смотрели на это зрелище: со времени проповеди анабаптистов каждый безумный считался в городе за пророка, особого избранника Божьего. Царь гневно поднялся со своего места, чтобы отойти в сторону. Книппердоллинг с быстротой молнии бросился на золоченое кресло, вырвал у одного из пажей храма меч, у другого — Библию и запел, точно бесноватый:

— Теперь на троне царя Давида восседает избранник, отмеченный самим Богом. Ян Бокельсон — царь по плоти; я же — царь по духу. Бокельсон, приказываю тебе идти вслед за апостолами, которых ты послал в языческие страны! Ступай туда, чтобы обратить на путь истинный саксонского князя, который грозит нам враждой, и брось твой распутный образ жизни. Откажись от роскоши, пышности, важности и высокомерия, прогони от себя бесстыдных распутниц и освободи мою жену, которая по твоему приказанию закована в цепи. Она должна стать отныне царицей, подобно тому, как я стал твоим господином и повелителем. Если ты будешь медлить, заморское голландское чучело, то трепещи меча, который я взял в руки! Ну, идите же вы, прочие, я подарю вам все царство мира.

Городской староста так искусно представлял помешанного, так страшно неистовствовал, что присутствовавшие глядели на него, точно на бешеного волка, и не двинули ни одним пальцем, чтобы стащить его с престола. Воины даже зароптали на Бокельсона, который приказывал им схватить бесноватого. Время от времени с разных сторон слышались крики: «Да здравствует Книппердоллинг! Да здравствует Бернгард, наш царь!»

Ян в нерешительности между злобой и боязнью закричал воинам:

— Если вы не уважаете и не цените славы Господа вашего, и чести, и достоинства вашего царя, то неужели же вас не заставляет взяться за оружие хотя бы

ненависть к этому несчастному? Разве нет среди вас таких, отцы, братья, друзья которых пали от меча этого зверя? Неужели ни у кого из вас не хватит мужества, чтобы отомстить этому противному убийце?

— Умри ты сам, злодейский мальчишка!

С этими словами Книппердоллинг бросился с обнаженным мечом на царя, который, ловко уклонившись от удара, вырвал у него меч. В то же время несколько граждан, задетых последними ласковыми словами Бокельсона, схватили городского старосту, испускавшего пену изо рта, и связали его. Комедия была окончена: началась трагедия.

Один из воинов, равнодушно сидевший у стола, протянул вверх руку и сказал с горькой насмешкой:

— Дайте этим шутам подраться из-за комедиантской короны, чтобы мы по крайней мере избавились от обоих!

К несчастью, Бокельсон услыхал эту шутку, произнесенную голосом, который ему очень не понравился. Он быстро повернулся на каблуках и очутился, как грозный ангел смерти, лицом к лицу с неосторожным болтуном.

— Что ты там городишь, Ротгер? — спросил он. — И почему ты не в свадебном наряде?

— О, горе мне! — простонал сын Дузентшуера, вспоминая слышанную им в трактире, в Лейдене, угрозу.

Тут вся цепь воспоминаний его молодой жизни была прервана. Царь, вспомнив как раз в ту минуту об уроке в Лейдене мастера Штрубба, одним взмахом меча отсек юноше голову. Эта казнь произвела среди присутствующих сильное смятение и навела страх. Сам буйный Книппердоллинг сделался вдруг тихим и кротким, отказавшись от принятой было на себя роли; он жалобно молил о прощении. Царь показал на Ротгера и промолвил:

— Разве вы не знаете, маловерные, что благословение Божие почиет на главе праведного и наказание постигает уста нечестивца? Пусть эта казнь послужит вам уроком! Отведите городского старосту в темницу, чтобы он опомнился.

Воины увели непокорного. Царь, чтобы отдохнуть немного, обратился к Христофору Вальдеку:

— Чего же ты дрожишь, мальчишка? Разве и ты боишься за свою голову?

Несчастный юноша поднял голову и отвечал:

— Я в твоих руках, но не думай, что я боюсь тебя. Это тюрьма и рабство сделали меня таким слабым. Я силен только на свободе.

Царь только усмехнулся и сказал:

— Кто может знать, насколько недалеко от тебя свобода?

На площади появился Герлах фон Вулен, закованный в латы. Он глазами искал царя. Последний сделал ему знак приблизиться и приказал остальным гостям продолжать танцы. Пока царицы, несмотря на то, что сердечки их еще сильно колотились, покорные приказу своего грозного повелителя, кружились в танцах с придворными кавалерами, Герлах тихонько сказал Бокельсону:

— Мне начинает казаться, что все россказни датского перебежчика — одни пустяки. Вокруг все спокойно; ничто и никто не шевелится в окрестности лагеря. Только кое-где мерцают огоньки. Есть основание надеяться, что всем апостолам удалось выбраться благополучно.

Царь сурово нахмурил лоб: он надеялся, что непокорные священнослужители погибнут во время приступа под неприятельскими ударами.

— Повесить перебежчика за то, что он соврал! — строгим голосом отдал он приказ Герлаху, а сам слегка вздохнул, так как отдаленная опасность казалась ему менее страшной, чем та, что грозила открытой местью. Он снова схватил кубок, милостиво протянул его фон Вулену и вкрадчиво-ласково сказал:

— Выпей, мой верный слуга! Мне хотелось бы видеть уже дубовый венок на твоей голове.