Царь своих гор

Дэвидсон Аврам

Тут требовались чрезвычайные меры, иначе она могла спросить насчёт пудинга. — Зуп был первоклассным, мадама. Нет, лучше не готовят. И вот кое-что в подтверждение. — И кое-что тут же находится, выскакивает из докторского кармана и описывает над столом параболу. Оно обладает размером, формой и блеском золотой кроны , так что, возможно, это она и есть — хотя, кто сумел бы такое определить, ибо это упокаивается за левым ухом мадамы, куда никто не пожелал бы последовать и исследовать. Явно не ощущая подобного нежелания или сомнения, она изучает монету, немедленно прячет её за пазуху, исполняет старинный книксен (при котором,

как минимум, семнадцать костей заметно щёлкают, трещат и стучат) и покидает обеденную залу в такой спешке, будто подозревает, что Эстерхази может и передумать.

Эстерхази уже выкурил трубку местного, дьявольски крепкого дабага , как его тут называли; теперь у него возникло желание выкурить сигару, но помягче и послабее. Ещё он желал удалить следы пищи с лица и пальцев. Так что, оставив своего хозяина с его собственной трубкой, ногами в камине и продымлённого различными дымами, Эстерхази мерным шагом отправляется наверх, в свои покои.

В залах замка Попоффа обнаружилось множество парадоксов. Когда Эстерхази отправился вымыть руки и лицо, то увидел, что тазик был из мрамора, а рукомойник — из оникса; но когда, постепенно накидав уйму сигарного пепла, доктор стал искать метёлку, чтобы его смести, то обнаружил не обыденный городской предмет из жёлтой соломы, которую татары или цыгане собирали в пучок и привязывали к устройству, смахивающему на огромный камертон, нет: он увидел пучок жёстких веток, грубо примотанных к концу палки; словом, дрянное помело , каким провинциальные слуги смахивают с крыльца засохшую грязь. Эстерхази решил лучше оставить пепел там, где он лежит. В сигару была вставлена соломинка; вытащив её перед курением, доктор мог прекрасно затягиваться, причём, кончик сигары тоже не требовалось откусывать или отрезать: занятно, что пепел падал на тёмный половик колечками, с пустотой на месте, где была соломинка; это выдавало его происхождение из манильской сигары [20] , понятное даже тому, кто не читал никаких монографий по данному предмету.

Следующим утром, проходя по Большому Залу в надежде отыскать что-нибудь на завтрак, кроме того, что принесли ему в прихожую — кружки кофе, достаточно крепкого, чтобы дубить шкуры, горшка совершенно остывшей кукурузной тюри и маринованной головы здоровенной озёрной рыбины — проходя по Большому Залу, уставленному грубой и массивной мебелью, на или в которой великаны могли сидеть, хоть скрестив ноги, а люди размером поменьше — даже лагерь разбить; увешанному ржавыми и не очень ржавыми дротиками на оленей и на кабанов, пружинными ружьями и капканами, истрёпанными и изодранными с давних времён знамёнами, косматыми и полысевшими шкурами, которые запросто могли бы оказаться (как подумал доктор после) содранной с врагов кожей — проходя по Большому Залу, Эстерхази услышал низкий бубнящий голос, как видно, исходящий из комнаты с открытой дверью; он машинально заглянул туда и замер.

Это явно была часовня (или явная часовня), а внутри, перед скудной паствой, кто-то отправлял Божественную Литургию. Или, воспользовавшись распространённым в другом аспекте Единой Святой Соборной и Апостольской Церкви выражением, кто-то служил мессу. Ну что ж, у Дома Попофф имелся свой капеллан, хотя князь и не казался особо набожным. И этот капеллан ежедневно отправлял службы. Ну, почему бы и нет. Хотя немного удивляло то, что дверь часовни почти тут же притворили перед его, Эстерхази, лицом. Тем не менее…

На необъятной кухне, где немного удивлённые работники выдали доктору такую городскую снедь, как сковороду, бекон и яйца, обжаренный хлеб с гусиным жиром (он отказался от шкварок, по крайней мере, на завтрак), и чашку «слабого» кофе — он был достаточно крепким, чтобы прийтись по вкусу Гусарам Смерти [21] , чей кофе славился крепостью — в уголке этой огромной кухни доктор Эстерхази позволил своему уму вернуться к сцене в маленькой комнате. Возможно, капеллан — какой-то безграмотный поп сомнительной квалификации и вот почему было нежелательно,

чтобы гость его увидел или даже невзначай о нём упомянул. Что ж, вполне понятно — но, в таком случае, раз Эстерхази не знал этого клирика, отчего же чувствовалась такая уверенность, что священник, по крайней мере, частично знаком ему, хотя лица его разглядеть не удалось.

Вдобавок, доктор — несмотря на краткость наблюдения — был совершенно уверен, что проводимое богослужение не являлось ни римско-католическим, ни православным; определённо оно не было и униатским (или восточно-католическим); побывав на множестве англиканских воскресных служб, доктор понимал, что и англиканским оно не являлось: но, тогда, каким же?

Легче спросить, чем ответить.

Казалось, оно немного походило на малабарский обряд [22] . Но малабарский обряд был упразднён. Не так ли ? И, в любом случае, это выглядело иначе. Итак, несомненно, это было что-то иное. Вот как. В таком случае, что же ?

Эстерхази рискнул спросить у поварёнка: — Они что, заперлись там и проводят римскую службу?

Ответ поварёнка ничем не напоминал догмат Никейского Собора [23] и in toto [24] сводился к: — Вам что, барчук, яичница не по вкусу ?

На догмат Трентского Собора это тоже ничуть не походило.

— Уверен, она мне по вкусу. Принеси-ка кусочек бекона, вот…

— Бекон сюда нести далековато, барчук…

— …а я угощу тебя настоящей доброй понюшкой Свартблоя, лучшего в Белле. — Заблестев глазами и задёргав ноздрями, поварёнок быстрым шагом удалился. Вскоре он возвратился, принеся доктору Эстерхази тарелку с чем-то, смахивающим на сушёного нетопыря.

— Кухарка заперла кладовку, барчук, и она держит ключ промеж сам-знаешь-чего; но я упёр засоленного голубя, барчук, из подпола для прислуги; и я пообещал подпольничему, что поделюсь с ним табаком.

В любом случае, «барчук», Энгельберт Эстерхази, бакалавр искусств, бакалавр филологии, магистр искусств, магистр наук, доктор медицины, доктор горного дела, доктор философии, доктор теологии, доктор наук и прочая, и помыслить не мог о засоленном голубе; но, в любом случае, понюшку он отдал. И, как только появился хозяин, они сразу же отправились в Старое Книгохранилище в Южной Башне и полюбовались на уйму древних книг. А после этого направились в горы и попытались — словом, песней, жестом и кое-чем ещё — передвинуть уйму древних валунов.

Некоторые они и правда сдвинули , а некоторые — нет .

А пока происходило то да сё, сцена в полутайном святилище совсем вылетела у Эстерхази из головы. И вспомнилась вновь лишь через немалое время.

Землю на Красной Горе [25] (не так далеко находилась Чёрная Гора, Черногория — независимая страна, князья-епископы которой не так давно были королями) — землю на Красной Горе весенний дождь превратил в красную грязь, и Эстерхази двигался не очень грациозно.

— Меня, в принципе, не смущает стрелять по птицам из арбалета, — поведал он в горном лесу своему наставнику; — но, полагаю, в принципе смущает стрелять из арбалета по бескрылой гагарке [26] , потому что мне отлично известно, что они вымерли; а, кроме того, никогда здесь и не водились .

— Меньше болтовни, — отвечал ему наставник: — или я заставлю тебя стрелять по дронту. Немного правее и дальше.

Эстерхази видел, как бескрылая гагарка упала; но, когда он подошёл, чтобы её поднять (гончая упиралась всеми лапами), птицы там не оказалось. Однако, через несколько дней, он заметил её в витрине комнаты трофеев. В ящике рядом Эстерхази увидел гнездо со страусиными яйцами. А в следующей витрине — дронта. Лапы обеих птиц были вымазаны чем-то, похожим на высохшую красную грязь.