Царь зверей
Шрифт:
Дровосеки везли провизию в лагерь Конроя на Малом Оттакунзисском озере. Молча двигался маленький отряд по пустыне, тишина которой нарушалась только звяканьем бубенчиков и скрипом полозьев. Снежные полянки между обнажёнными берёзами и тёмно-зелёными соснами светились туманным желтовато-фиолетовым светом умирающего зимнего вечера. Когда свет этот сделался прозрачно-серым, сани свернули в сторону и стали спускаться по крутому склону, ведущему к уединённой хижине Джо Годдинга на окраине Бернтбрукских лугов. Тёмные очертания хижины ясно виднелись на бледной поляне.
В
— Стой! — крикнул Мак-Уэ, с беспокойством оглядываясь на Джонсона.
Сани сразу остановились, и бубенчики звякнули в один голос. В полной тишине дровосеки услышали отчаянный плач ребёнка.
— Недоставало ещё, чтобы там случилось что-нибудь! — проворчал Мак-Уэ, надежды которого на горячий ужин улетучились вдруг, как дым.
Услыша эти слова, Джонсон пробежал мимо него и большими скачками пустился вниз по склону.
Рыжий Мак-Уэ стал не спеша спускаться вслед за ним вместе с санями и лошадью. Он не терпел никаких нежных чувств и приготовился ко всяким неприятностям.
Когда он подъехал к дверям хижины, плач ребёнка уже прекратился. Войдя в комнату, он нашёл Джонсона на коленях перед плитой, которую тот поспешно растапливал. Рядом с ним, закутанная в его пальто, стояла крошечная белокурая девочка лет пяти. Она крепко держала его за руку» словно боялась, что он уйдёт от неё. В хижине было почти так же холодно, как и на дворе. На полу посреди комнаты лежало окоченевшее тело Джо Годдинга, покрытое постельным бельём и одеялами. Очевидно, девочка напрасно пыталась согреть его.
Рыжий Мак-Уэ с минуту молча смотрел на тело, затем наклонился к нему и ощупал лицо и грудь.
— Мертвее мёртвой селёдки,— пробормотал он.
— Да! Бедный старый неудачник! — отвечал Джонсон, продолжая растапливать плиту.
— Сердце? — коротко спросил Мак-Уэ.
Джонсон не отвечал до тех пор, пока дрова не разгорелись, распространив приятную теплоту в комнате. Только тогда встал он с колен.
— Не знаю,— сказал он.— Умер он несколько часов тому назад. Огонь погас... Ребёнок чуть не замёрз... Больной, а вздумал один оставаться с ребёнком!
И он строго взглянул на распростёртого на полу Джо.
— Ни на что он не годился! — сказал Мак-Уэ, привыкший обо всех отзываться плохо.
Пока дровосеки разговаривали, голубоглазая белокурая девочка молча посматривала то на одного, то на другого. Джонсон первый вошёл в хижину, первый приласкал её и согрел, успокоил её и отогнал от неё все ужасы. А между тем он не понравился ей, несмотря на то, что худое бледное лицо его было очень спокойно и добродушно. Она невзлюбила его слепой глаз и протянула свои ручки Мак-Уэ. Губы Мак-Уэ презрительно искривились. Сделав вид, что не замечает крошечных ручек, он подошёл к мёртвому и, подняв его с полу, уложил аккуратно на кровать и прикрыл одеялом, чтобы его не было видно.
— Нельзя быть таким злым, когда ребёнок просится к тебе на руки,— сказал Джонсон, увидев, что голубые глаза девочки наполнились слезами.
— Все
— Не говорите так громко! — сказала малютка.— Вы разбудите папу. Бедный папочка болен.
— Солнышко ты моё! — сказал Джонсон, прижимая малютку к своей груди.— Не бойся, мы не разбудим папу. Скажи лучше, как тебя зовут?
— Папа звал меня всегда Роза-Лилия,— ответила девочка, играя пуговкой на жилете Джонсона.— Согрелся он теперь? Он такой был холодный и ничего не отвечал мне.
— Роза-Лилия?.. Пусть будет по-твоему! — согласился Джонсон.— Не надо больше беспокоить папу. Займёмся лучше ужином.
Комната обогрелась, и Джонсон с Розой-Лилией, двигаясь всё время на цыпочках, накрыли стол, вскипятили чай и поджарили несколько ломтиков ветчины. Когда рыжий Мак-Уэ вернулся из конюшни и принялся стряхивать с себя снег, Роза-Лилия сказала ему: «Тс...» и, приложив палец к губам, взглянула в сторону неподвижной фигуры, лежавшей на кровати.
— Роза-Лилия говорит, что папе надо дать выспаться,— поспешил объяснить Джонсон таким многозначительным голосом, что произвёл впечатление даже на Мак-Уэ.
Когда ужин был додан, Роза-Лилия, прежде чем придвинуть свой стул к столу, с минуту или две вертелась около Мак-Уэ, думая, вероятно, что окажет ему большое внимание, если сядет рядом с ним и позволит ему нарезать себе ветчину. Убедившись в том, что он даже не смотрит на неё, она глубоко вздохнула и села рядом е Джонсоном. После ужина, когда посуда была уже вымыта, она попросила Джонсона уложить её в маленькую постельку, стоявшую у печки. Она захотела поцеловать отца и пожелать ему спокойной ночи, но Джонсон убедил её, что будить его нельзя, так как ему сделается хуже. Девочка горько заплакала и долго ещё всхлипывала во сне.
Целый почти час курили молча дровосеки, повернувшись спиной к длинной неподвижной фигуре на кровати. Наконец Джонсон встал и встряхнулся.
— Ну,— протянул он,— мы должны теперь сделать всё, что можем, для бедного старого Джо.
— Придётся,— отвечал Мак-Уэ.
— Нельзя же оставлять его здесь, в доме,— продолжал Джонсон нерешительно.
— Конечно, нет,— ответил Мак-Уэ.— Да и дом этот принадлежит не только ему, а и нам. Мы его похороним, как дровосека, пока хозяин пришлёт за ним, чтобы свезти его в посёлок, где пастор сделает с ним всё, что надо.
Дровосеки завернули несчастного Годдинга в брезент, которым были покрыты сани, и зарыли его глубоко в снег под большим вязом за хижиной. Над ним устроили нечто вроде памятника из дров, чтобы лисицы и дикие кошки не потревожили его сна. На дрова они поставили крест. С облегчённым сердцем они вернулись обратно в хижину и снова сели у огня, который, казалось им, горел веселее после того, как мёртвый хозяин хижины был похоронен.
— Что нам делать теперь с ребёнком... с маленькой Розой-Лилией? — начал Джонсон.