Цареградский оборотень

Смирнов Сергей Анатольевич

Княжич испугался и бросился со всех ног в темную каморку под веселый смех стражников, торговцев, и даже гребцов.

Потом он привык к этим птицам, которые потянулись за кораблем осенней стаей, улетающей на полдень. Он думал, что осенью каждая стая находит себе сверху какой-нибудь корабль, который и отводит ее по реке до самого ирия.

Теперь перед сном княжич всякий раз доставал из мешка чудесную раковину и с высоты локтя начинал сыпать в нее хлебные крошки, пока над маленькой бездной, которую можно было всю обхватить руками, не появлялись крохотные снежинки-птицы. Они кружились над раковиной и кричали, не давая заснуть

старому ромею Агатону.

Два дня по берегам не появлялись никакие всадники, а в третью ночь к кораблю подошел воин-бродник. Он разжег на берегу костер из сухих костей и двинулся вдоль реки по своей тени, бок о бок с кораблем.

Конь его был весь прозрачен, кроме гривы и хвоста. Стремена его, острые, как серпы, рассекали зазевавшихся рыбок, а меч не тонул в воде, и по нему от рукояти к острию бежали волны. Бродник носил очень древнюю скифскую кольчугу, которая отражала свет не снаружи, а изнутри. Видно, ту кольчугу подарил ему какой-то мертвый скиф, когда бродник перебил грабителей его кургана. Кольчуга давно бы рассыпалась, если бы за ней не ухаживали муравьи, поселившиеся в ней еще на кургане и оставшиеся с новым владельцем. Они жили в кольчуге и на груди, и на спине, держа в каждой ячейке по белому яичку. Лицо бродника напоминало лежащий на дне реки большой камень. Борода от каждого вздоха покрывалась инеем, а глаза смотрели из-за приподнятых нижних век, как кукушата из чужих гнезд.

Когда с корабля стали спрашивать на всех известных языках его имя, то сам он молчал, а вместо него отвечало на всех языках отлетавшее от берега эхо, так что начала никто не успевал услышать, а конец имени пропадал в плеске воды. Тогда Агатон остановил всех, сказав, что спрашивать имя у пришельца тщетно. Эхо отвечает только за того бродника, кто не уходил из рода, а сам уже сын или внук бродника. Имя такого всадника далеко в стороне от него носит по Полю ветер, а если приподнять у него кольчугу, то не увидишь пупа, потому что пуп рассасывается уже на третий день после рождения. Агатон знал, для чего бродники подходят к кораблям: за солью. Соли они едят гораздо больше других людей -- только она и тянет бродников к земле, иначе их может подхватить и унести прочь с земли всякий вихрь и всякая птичья стая.

Агатон бросил броднику маленький мешочек с солью, и тот поймал его правой рукой, не переворачивая ее ладонью вверх. Оказалось, у него на каждой руке по две ладони с обеих сторон. Левой он подбросил вверх горсть золотых монет, и монеты потом долго, до самого утра, оседали на корабль, как пепел с обгоревшей кровли дома или кроны дерева.

Бродник сразу высыпал всю соль в рот, проглотил ее, не морщаясь, черпнул рукой воды, гулко запил и сразу погрузился вместе со своей тенью в реку до самых плеч. Костер на берегу зашипел и стал гаснуть, будто его начали усердно заливать.

Не прощаясь ни на каком языке, бродник повернулся лицом к оставшемуся уже далеко костру так быстро, будто весь вывернулся наизнанку, и двинулся прямо на умирающий огонь. Хоть он и отяжелел от соли, но стука копыт все равно никто не расслышал, а только слышали, как он в конце концов плюнул в костер. Тот сразу погас и разлетелся ночными птицами.

Один корабельный страж не утерпел и выпустил вдогон броднику стрелу. Сначала стрела жалобно пела, потом донесся такой звук, будто собака перекусила кость, и с берега на корабль испуганно вернулась тишина. Тому стражнику почему

стало так жалко свою стрелу, что он до самого рассвета отворачивался от всех и вытирал со щек слезы.

Утро наступило хотя и теплое, но пахшее тревожной, широкой прохладой, будто с чистых небес густо пошел невидимый снег.

Полуденный окоем земли вдруг замерцал золотыми нитями. Княжич, приподнявшись на цыпочки, увидел, что там земля кончается и начинается сплошная парча, расшитая золотом. Значит, и река превращалась не в небо, а вся шла на бескрайнюю ромейскую ткань.

Внезапно в лицо княжичу ударил ветер со вкусом бесчисленных слез, и далекие берега распахнулись настежь.

Раньше так распахнулась перед княжичем настежь только материнская утроба. Тогда ему в лицо тоже ударил ветер, ослепивший полынной горечью. Тогда сила вод подхватила и понесла его в бездну.

И теперь перед княжичем будто сверкнуло округлое лезвие, распахнувшее родную плоть, и он снова вздохнул всей грудью всю ее предсмертную боль, вскрикнул и провалился в бездну.

Княжич Стимар очнулся, когда твердые пальцы ромея Агатона прикоснулись к его темени так же, как в час рождения прикасались пальцы старого Богита.

Он услышал тревожное бромотанье Агатона, подумал, что ромейские заговоры совсем бессильны. В тот же миг ему в нос ударил резкий запах. Княжич вздрогнул и открыл глаза. Куда-то в сторону живо убралась рука с кусочком вонючей пакли, и теперь с высоты совсем неглубокого, спокойного неба на княжича смотрел Агатон и что-то говорил на своем наречии.

Только девять лет спустя княжич вспомнил те ромейские слова и раскрыл их тайну.

– - Отцу ты, наверно, доставил немало хлопот, прячась по ночам, и он решил доставить хлопоты нам...-- тихо проговорил тогда ромей Агатон.

Княжич лежал, боясь подняться и увидеть ту бескрайнюю полынью, в которую угодил корабль.

Мудрый ромей увидел его страх -- два крохотных водоворота зрачков.

– - Прислушайся, маленький каган,-- шепотом сказал он, коснувшись перстом невысокого и мелкого неба.

Княжич прислушался. Далеко за кораблем будто бы шумел лес, но шумел не как обычно, от знакомого ветра или баловства лешего. В этом лесу ровно дышало одно большое сердце.

– - Понтос,-- тихо сказал Агатон.-- Ты увидел его, а теперь слышишь. Разве ты боялся его раньше?

И с этими словами он прислонил к уху княжича его раковину.

Стимар сразу схватил ее и изо всех сил прижал к груди. В ее непостижимой бездне было заключено целиком все море. Он крепко обнял его руками и тогда вздохнул с облегчением.

Весь день княжич просидел на корме, не расцепляя рук, и до боли в глазах всматривался в тонкую корочку-пенку берега. Однако с этого часа он вовсе не хотел ничего запоминать, ведь нет никакой пользы запоминать тающие на реке льдины, даже самые большие.

Вечером княжич сказал Агатону:

– - Мне уже не страшно.

– - Очень хорошо, маленький каган,-- как всегда бессильной улыбкой ответил ромей.-- Теперь ты можешь увидеть, как красиво вокруг. Потом расскажешь своим братьям.

Дни и ночи княжич проводил, не отпуская раковины: боясь, что, море отпущенное из рук, снова станет чересчур большим и бездонным, чтобы можно бло без опаски смотреть на него.