Цареубийцы (1-е марта 1881 года)
Шрифт:
Все тот же был серый, неопределенный, безрадостный день, не холодный и не теплый. Грязный снег на площади, толпы народа, сдерживаемые городовыми и конными жандармами в касках, недружное «ура».
— Фрол! В Михайловский дворец, к Великой Княгине… В карете Государь почувствовал усталость от развода, и снова стало знобить от сырости манежа. Начал думать о горячем чае у Великой Княгини Екатерины Михайловны, о разговорах, конечно, о том, как ездил Дмитрий, о новых назначениях…
Государь рассеянно смотрел в окно на лица встречных и замечал про себя:
«Какая отвратительная рожа!.. А у этого такое
Привычно приложился двумя пальцами к краю каски.
Колеса зашуршали по белому снегу просторного двора, и карета въехала в высокий подъезд Михайловского дворца.
Мерным должен был бросить снаряд Кибальчича Тимофей Михайлов. Он стоял на углу Инженерной улицы и Екатерининского канала.
Это был молодой парень, рабочий-котельщик, громадный, несуразный, громоздкий и с таким же, как его тело, тяжелодумным умом. Он поверил Желябову, как солдат верит своему полководцу. Михайлов плакал от жалости. Когда читал воззвание «от рабочих членов партии народной воли», где было строки: «Товарищи рабочие! Каково наше положение, об этом говорить много не приходится. Работаешь с утра до ночи, обливаясь кровавым потом, жрешь хлеб да воду, а придет получка, хоть бы что осталось в руках. Так было прежде, но теперь положение наше становится с каждым днем все хуже, все ужаснее. Почти на всех заводах и фабриках идет рассчитывание рабочих. Голодные, оборванные, целыми толпами ходят они от завода к заводу прося работы». Он не видел, что все написанное было ложью. Он не хотел посмотреть на самого себя: здоровый, крепкий как бык, он знал, что всегда получит работу. Он знал, что рабочие пропивают свои заработки и оттого бедны, но он поверил воззванию, поверил Желябову. Таким хорошим «господином» казался ему Желябов.
— Меня на самое опасное место… Угожу-с, — говорил он, преданными, ласковыми глазами глядя на Желябова. — Андрей Иванович, понимаю-с!.. Они окруженные, с таким великолепным казацким конвоем, а вы с голыми руками…
В Желябове он видел ту правду Божию, которую искал, и так понравился он Желябову, что первое место было дано Желябову, а второе ему, и когда Желябова арестовали, Михайлов стал на его место.
Он стоял, прислонившись к чугунной решетке канала, и уже издали молодыми, зоркими глазами увидел, как из-за здания Михайловского театра показалась карета, окруженная казаками в алых черкесках, и за ней сани.
По каналу проходили люди. Только что прошел взвод юнкеров, прошли матросы 8-го Флотского экипажа, мальчик нес на голове корзину с хлебом. На углу стояли городовые.
«Они оруженные — я безоружный, — вспомнил свои слова Михайлов. — Какая же это правда, когда они не знают, какая у меня, какой страшной силы бомба? Они на лошадях. Царь в карете, что они со мной могут сделать, когда они и не подозревают, кто я есмь и для чего здесь стою… Ведь ахну — ни синь пороху от них не останется. Да и мальчика, пожалуй, прихватит».
И в короткий этот миг все показалось ему совсем иным, чем было тогда,
Кучер на крутом повороте задержал лошадей — было скользко на снеговом раскате. Наступил миг, когда нужно было бросать бомбу.
Михайлов плюнул и быстрыми шагами пошел вдоль канала к Михайловскому саду.
— Везде один обман… — думал он.
Вторым метальщиком стоял тихвицкий мещанин Рысаков. 19-летний молодой человек с грубым лицом, толстоносый, толстогубый, с детскими доверчивыми глазами. Он так уверовал в Желябова, что смотрел на него как на Бога. Он был совершенно убежден, что вот бросит он бомбу, взорвет, убьет Царя, и сейчас же, сразу, настанет таинственная, заманчивая революция — и он станет богат и славен. Тогда — «получу пятьсот рублей и открою мелочную лавку в Тихвине…»
У Рысакова не было никаких колебаний, никаких сомнений.
«Желябов сказал — год исключительный. Голод, язва на скоте. Будет народное восстание, и, значит, мы станем героями, первыми в восстании. Желябов говорил: студенты, интеллигенция, рабочие, — все пойдут на баррикады и нас выручат…»
В этой вере, что «выручат», что он делает геройское и вместе с тем ничем особенным ему самому не угрожающее дело, Рысаков ловко нацелился и бросил снаряд под колеса кареты.
Раздался страшный грохот. Столб темного дыма, снега и земли высоко поднялся в воздухе, из дома по ту сторону канала посыпались стекла, что-то ахнуло в сердце Рысакова. Он бросился бежать, но за ним погнались, какой-то человек в «вольной» одежде схватил его. Сейчас же подбежал городовой с обнаженной шашкой, и Рысакова приперли к краю набережной.
Из облака снега и дыма показался Государь в шинели и каске. Он рукой смахнул снег с полы шинели.
Кучер Фрол Сергеев с трудом остановил испуганных лошадей. Конвойный офицер, ротмистр Кулебякин, с окровавленным лицом, без папахи, соскочил с лошади и побежал к Государю.
— Ваше Императорское Величество, — сказал он почтительно, беря Государя под руку, — вы ранены?
— Я ничего, — сказал Государь, — а посмотг’и, что они наделали!
Государь показал на мальчика, катавшегося в судорогах по панели, и на убитого казака, лежавшего на улице.
— Это кто такой?
— Максимов, Ваше Императорское Величество.
— Цаг’ство ему небесное! Все из-за меня… из-за меня…
Кучер осадил карету. У нее была выбита спинка, но ехать было можно. Полковник Дворжицкий подъехал с санями.
— Ваше Императорское Величество, умоляю вас, — сказал он, садитесь в сани, едем во дворец…
Государь спокойно посмотрел своими прекрасными глазами на полицеймейстера и сказал:
— Погоди…
Фрол снял шапку и сказал со слезами в голосе:
— Ваше Императорское Величество, Царь Батюшка, садитесь, не то злодеи убьют.
Государь махнул кучеру рукой и обратился к следовавшему за ним Кулебякину:
— Кулебякин, там еще казак… Что с ним?
— Это Лузенко, Ваше Императорское Величество, он, кажется, только ранен.
Государь еще раз перекрестился.
— Ужасно, — сказал он, — хуже, чем на войне. Это что же? — обратился он к Дворжицкому, показывая на Рысакова, — этот и бг’осил?
— Так точно. Ваше Императорское Величество.